И старик ответил: – Да, мне хорошо.
(Джек Лондон, «Закон жизни»)
– А где все?
– У моря. Обычно они там собираются.
На мой недоуменный взгляд, директор пансионата, не скрывающий раздражения от нежданного визита, лишь пожал плечами и отвернулся к окну с распластанным на стекле жёлтым кленовым листом.
Они действительно были у моря. Хотя, чего тут странного – море всегда остаётся морем, даже в октябре. Пусть и погрустневшее, оно всё так же романтично искрилось за бетонным парапетом набережной, лениво тасовало гальку пальцами потемневших к вечеру волн и будоражило душу изысканными силуэтами яхт на фоне покидающего этот день солнца. Вечернее очарование моря. Вот только запах… Вместо щекочущего ноздри ароматного коктейля из йодированного морского ветра, провяленных на солнце водорослей и одурманивающего благоухания южного разнотравья, пахнет медикаментами, хлоркой, мокрыми тряпками и прочими компонентами неистребимого духа принудительной отечественной гигиены. Впрочем, море всегда остаётся морем, даже если оно изображено на фотообоях в вестибюле пансионата. Они сидят напротив, молчат и смотрят на виниловую рябь.
Пансионат для людей пожилого возраста и инвалидов. Семьдесят один человек – в документах их называют словом «подопечные». Младшему шестьдесят семь, старшему, вернее старшей, девяносто пять. До моря пятьсот километров, до райцентра двадцать восемь. Для них особой разницы нет – старость сужает пределы окружающего мира, а потому освоен маршрут лишь к ближайшему сельскому магазину.
Комнаты на пять человек. В некоторых установлены стеклопакеты – предмет особой гордости администрации. «А почему рамы без ручек?» «Чтобы не поломали. Не знают, как окно открыть. Тут ведь и режим проветривания, и неполного запирания, а они тянут за ручку и всё». Разнокалиберные койки у стен с потускневшими советскими коврами. Из-под простыней свисают края разноцветных клеёнок, какими мы обычно накрываем стол, принимая друзей на даче. Возле малоподвижных поставлены большие пластиковые вёдра с прикреплёнными стульчаками – для «отправления естественных надобностей», поясняет директор, судя по вразумительности формулировки из бывших военных.
Столовая на десять столиков. Питание из расчёта двадцать семь гривен на одного человека в день – супчик, каша, небольшая порция вареного мяса или рыбы. «Они особо и не едят»,- поясняет повариха, стоя у заполненной до краёв бадьи с надписью «для пищевых отходов». – А вот сладенькое с чаем любят, мы для них булочки сами выпекаем». Директор авторитетно кивает и, уже смирившись со статусом проверяемого, рапортует «вопрос снабжения корнеплодами, горохом и мукой решён с местным хозяйством в порядке шефской помощи». Лежачих кормят прямо в кроватях, процедура кормления обедом одного человека занимает от дести минут до получаса – в зависимости от настроения санитарки и самого подопечного. Плохо, когда капризничают оба.
В столовой приютился «красный уголок» – прореженная подшивка районной газеты, тумбочка с телевизором и ряд скреплённых между собой откидных стульев, привезенных из ушедшего в небытие сельского клуба. Пульт и свежая пресса спрятаны в столе сестры-хозяйки во избежание скандалов что смотреть и кому первому читать. За телевизором притаилась урна для голосования. На выборах пансионат превращается в избирательный участок, а потому, по заверению директора, «подопечные принимают участие в избирательном процессе в обязательном порядке». Голосовать здесь любят – одним нравится предвыборная суета и мелькающие новые лица, кто-то меркантильно ждёт приезда кандидатов – «прошлый раз серьёзный мужчина был, обстоятельный, лавочки во дворе покрасили», а большинство просто ностальгируют по праздничному ритуалу советских времён.
Идём в «помещение для отправления религиозных обрядов и культов». Вбитая армией привычка «отправлять» всё, от надобностей до культов, остаётся у старых служак навсегда, как татуировка «горжусь службой в ВДВ». У стен такие же ряды сцепленных стульев, небогатый иконостас, напротив столик с ручками – это для гроба. Здесь особое отношение к смерти. На похоронах непременно подходят к столу и долго стоят, всматриваясь в лицо покойнику, будто о чём-то просят. А потом ещё месяц деловито обсуждают все важные для них тонкости погребения – место на кладбище, количество венков, что давали на поминальный обед. Обязательно сравнивают, кого достойнее отпели и чей гроб лучше (мерило – чтобы скромный, но приличный), а самое главное – к кому родни на прощание больше прибыло. Это основной критерий оценки пройденного человеком пути. «Вон, к Ваське никто не пришёл. Даже сестра и та не приехала» – а, значит, прожил ты, Василий, жизнь пустую и никчемную.
Семьдесят пять процентов от пенсий постояльцев официально перечисляется пансионату на содержание. «Их лета – наше богатство», – неудачно каламбурит директор. Интересно, он знает, что такое «почти по Фрейду»? На оставшиеся деньги бабушки балуют себя конфетками, бананчиком и творожком (именно так, ласково они называют деликатесы) или обновляют к празднику пёстрый платок. Другую одежду не покупают – спутавшиеся ворохи из невостребованных в секонд-хендах свитеров, штанов, юбок иногда привозят волонтёры и тогда можно подобрать себе что-то бесплатно. Мужики первым делом откладывают на сигареты – «стрелять» у своих здесь не принято. Оставшийся нал по-гусарски пропивают прямо в посадке возле сельского магазина – в самом учреждении употребление алкоголя запрещено. Участковый с помощью сердобольных местных собирает заснувших гуляк и, как кули, привозит в пансионат. Много спиртного их организм уже не принимает, а потому денег вполне хватает на неделю скромного, но беспрерывного пьянства. Эту неделю так и называют – «пенсионная».
Хотя, пьют не все. Николай Иванович – нет и теперь гордится купленным на сэкономленные деньги собственным пультом для телевизора и приобретённой вместе с ним независимостью от сестры-хозяйки. Пульт и ещё одну обновку – очки никому не даёт, азартно копит деньги на ортопедический матрац – хватит, мол, мне эту казённую ватную рванину боками мять.
Они непохожи друг на друга – те, кому повезло успешно пробраться через границу средней продолжительности жизни. Хотя, успешно ли? Да и вообще: есть ли в этом везение? Все младенцы счастливы одинаково, все старики несчастливы по-разному.
Пётр Александрович. Приличный спортивный костюм, морщинист и ожесточён, заядлый матерщинник. Пользуется уважением у директора, так как служил погранцом где-то в Таджикистане. В девяносто пятом перевёлся в Украину, в девяносто седьмом дали полковника и уволили. До сих пор числится в льготной очереди на квартиру, получить которую шансов нет.«Сука, всю жизнь мечтал сигарету на своей, слышишь, именно на своей кухне выкурить». На зло всем продолжает надеяться и ждать “ордера”, особенно когда в очередной раз у нас меняется власть. Но, полковнику никто не пишет. Уезжать в Россию к сыновьям, тоже военным, отказался наотрез. Не из-за ура-патриотизма, просто «обременять не хочу, у них там и без меня геморроя достаточно».
Галина Николаевна. Аккуратистка, на поджатых губах мазки помады, преисполнена достоинством и настороженностью. Её не любят и называют «наша фифа». Завидуют, поскольку «фифа» проживает одна в комнате с симптомами евроремонта и собственным телевизором. Замужем не была, зато была директором магазина. Когда почувствовала, что ухаживать за собой уже не может, продала квартиру и перевела деньги на пожизненное содержание в пансионате. Специально выбрала этот «потому, что в селе, где воздух чистый». Недовольна медицинским обслуживанием и презрительно морщится на объяснения медсестры:«Галина Николаевна, ну зачем Вы так! Мы же не больница! У нас норма на медикаменты – две гривны в день на подопечного».
Валентина Степановна. Из деревенских, полная, распухшие больные ноги в шерстяных чулках. «Беріть, пригощайтеся» – на тумбочке яблоки, твёрдые и красивые, хоть натюрморт пиши. Разговаривая, она старательно перетирает их в пюре, по-другому желудок не воспринимает. Три года не была на улице – в инвалидную коляску не помещается, а от транспортировки на носилках со второго этажа отказывается сама. Смеётся: «Та раз пробували, але сходи вузькі. Ледь не випустили. Вже думала все, доб’ють бабцю. Я краще біля вікна посиджу». На вопрос, как ей здесь живётся, начинает расхваливать обслуживающий персонал, не забывая хитро посматривать на директора – оценил ли.
Георгий. Просит называть себя именно так, без отчества. Рядящийся в шута философ, ватиновая кепка, без одной ноги, но это ему не мешает. В пансионате или, как смеётся, в «резервации» давно. По специальности электрик. Раньше пил убеждённо и разнообразно, говорит «чтобы выдернуть себя из розетки действительности», да и вообще «профессия обязывает». Зимой заснул на улице, чуть не замёрз, отняли ногу по колено. Теперь помогает по электрической части, за исключением «пенсионной недели», разумеется. Весело критикует директора за нежелание организовать «вечер танцев для тех, кому за…». На вопрос «Чувствуете ли Вы себя здесь под защитой государства?», саркастически роняет: «А я думал это государство тут от нас защищается».
Просто «неизвестный». Лежит лицом к стене, закутавшись с головой в армейское одеяло с тремя полосками. Видно лишь макушку с редкими седыми волосиками. На вопросы отвечать не хочет, лишь буркнул «Всё хорошо». Болеет? Стесняется? Понимает, что после беседы со мной для него вряд ли что изменится? Директор извиняющимся тоном рассуждает о возрастных капризах и эгоизме. А я думаю, что видеть добро старости мешает обида.
«Генеральная Ассамблея настоятельно призывает к тому, что бы всё население готовило себя к более поздней поре жизни, а лица старшего возраста не рассматривались как обуза» – Декларация ООН по проблемам старения. Добрая сказка, которая, как и должно, учит справедливости, даёт надежду, но остаётся сказкой. С младых ногтей мы готовим себя исключительно к светлому будущему. И, словно что-то предчувствуя, просим «прекрасное далёко не будь ко мне жестоко». Позже, как можем, устраиваемся в настоящем. А потом наступает пора и «светлым» кажется то самое не устраивавшее нас когда-то прошлое. Закон жизни. Вот и сегодня, в «треснувшем напополам» мире добро в очередной раз схватилось со злом за светлое будущее для наших детей. Именно за будущее и именно для детей. Нужно быть честными – эти старики своего «светлого настоящего» уже не застанут, как и те, кто вскоре придёт им на смену. У нас нет привычки возвращаться за своими стариками, чтобы взять их «вместе со всем племенем туда, где много оленей с тучными от жира боками». И мера нашего милосердия к брошенному в зимнем лесу отцу по-прежнему измеряется толщиной охапки оставленных для костра сучьев. Или наклеенным на стену морем формата три на четыре, где пролежни заменяют загар, а вместо плавок надевают памперсы.
Когда ты не молод, то, волей-неволей, но всё чаще думаешь о дне, с которого начнётся лично твоя старость. Возможно, он наступит тогда, когда ты уже не сможешь самостоятельно натянуть на одеяло пододеяльник. А может, когда на вопрос «Тебе хорошо?» не вскипишь справедливым гневом, а спокойно ответишь «Да, мне хорошо». И пусть молодые идут дальше с чистой совестью.
– Мы ремонт вестибюля на следующий год запланировали. Смету уже почти сверстали,- напряжённым голосом врёт директор, реагируя на моё пристальное внимание к настенному морю. – Это всё обдерём, оштукатурим, информационные стенды повесим, распорядок дня, план эвакуации.
– Не надо, – прошу я. – Оставьте им море.
Директор с явным облегчением кивает. Ему порядком за пятьдесят и, думаю, он уже понимает, что море всегда остаётся морем.
УМДПЛ
