Социальная политика Октября

Известный социолог Питирим Сорокин в годы революции и гражданской войны неоднократно размышлял над про кризиса российской государственности. В ряде статей, не пытаясь построить громоздких объяснительных моделей, он делился простыми наблюдениями и размышлениями о сути произошедших событий. По его мнению, крах Временного правительства стал закономерным событием, поскольку в обществе не оказалось тех институтов, которые смогли бы защитить демократическую власть. Оно распалось на ряд сегментов: классовых, сословных, национальных и т. п., которые не связывались между собой политическими, экономическими, культурными отношениями. В августе 1917 г. он сравнил Россию с «больным человеком»: «Куда ни ткни – везде разложение, чего ни коснись – всюду неблагополучно. Страна, как дряблый, изношенный организм, распадается на части, и чем дальше, тем сильнее» [1]. Ближайшие причины «болезни» связывались Сорокиным с ведением разорительной войны, поэтому падение царской власти выглядело для него «симптомом надежды», который сменился не оздоровленияем государственного механизма, а его «предсмертной агонией».

В такой оценке правительства не было больших различий между крупным ученым и «темным крестьянином». Сначала им казалось, что «и солнце стало светить ярче и дни стали милей» [2], а потом на смену надеждам постепенно приходило уныние. Во-первых, граждане свободной России не смогли объединиться перед лицом внешней угрозы. Во-вторых, сложно было даже выделить тот общественный класс, который смог бы стать источником национального возрождения. По словам Сорокина, быстро прогрессировала «гипертрофия классовых эгоизмов», в которой оказалось повинно все общество. Степень ответственности того или иного класса решалась современниками в зависимости от политических пристрастий, тесно переплетаясь с вопросом о выборе путей дальнейшего развития. К ноябрю 1917 г. процессы «разложения старого» завершились фактическим отсутствием единого политического, правового и экономического пространства. «И тыл, и фронт распались на части, ведущие между собою подлинную войну по всем правилам стратегии и со всеми ужасами военного состояния... Какое еще нужно доказательство морального разложения государства» [3]?

В историческом контексте закономерным выглядел приход к власти большевиков, положивших в основу социальной политики классовый принцип. Идея классовой борьбы предполагала не только размежевание общества, но и сплочение отдельных его слоев против общего врага, что, в свою очередь,  могло обеспечить целостность «пролетарского государства». Опорой новой власти становились рабочие, беднейшее крестьянство и, с оговорками, средние слои города и деревни. В идеологии и политической практике того времени, а затем и в советской историографии, они обозначались как «трудящиеся массы». Им противостоял немногочисленный «класс эксплуататоров», который обладал правом собственности на средства производства. Следовательно, задача масс заключалась в том, чтобы исправить это «несправедливое положение» [4].

Социальную политику большевиков в годы революции и гражданской войны следует характеризовать как комплекс патерналистских и дискриминационных мер, проводимый с целью решающеего перераспределения материальных и духовных ресурсов,  и в расчете на перспективу трансформации социальной структуры аграрно-индустриальной страны. Эта политика характеризовалась жесткой централизацией управления народным хозяйством, национализацией крупной, средней и частично мелкой промышленности, государственной хлебной монополией, запрещением частной торговли и свертыванием товарно-денежных отношений, уравнительностью в распределении продовольствия, натурализацией заработной платы и милитаризацией труда. Весь комплекс этих мероприятий был проведен в период так называемого «военного коммунизма» (1918–1921 гг.).

Объективными предпосылками для  перехода к политике «военного коммунизма» были: нарастание темпов падения промышленного производства и вызванная этим неспособность города предложить что-либо деревне в обмен на сельскохозяйственную продукцию; развал финансовой системы; начало гражданской войны. Наряду с объективными факторами, существовали и субъективные предпосылки. Они были связаны с надеждами на скорую победу мировой революции и стремлением с помощью чрезвычайных мер сосредоточить максимум материальных ресурсов для того, чтобы выдержать временную «капиталистическую осаду». Чрезвычайные меры, продиктованные условиями военного времени, были восприняты не только большевиками, но и населением как начало «отмирания капитализма» и вызревание социально-экономических условий для рывка страны в социализм.

Современные ученые пытаются классифицировать социальную политику Октября (1917–1920 гг.), выделяя в ней 2 периода, где рубежным моментом могла выступить осень 1918 г. [5] Эта позиция обосновывается формальным началом «красного террора», когда власть от революционной фразеологии перешла к практике репрессий. Нельзя не отметить искусственность подобного «водораздела»: в эпоху нестабильности государственный патернализм был возможен лишь за счет дискриминационных мер по отношению к собственникам (он выступил обратной стороной «дискриминации»). Например, осенью 1918 г. из Москвы были выселены «буржуазно-паразитические элементы», что на первый взгляд  выглядит исключительно как репрессивная мера. Однако, поскольку богачей здесь больше не осталось, то в столице не потребовалось и устанавливать особую категорию продовольственного пайка (патернализм по отношению к большинству населения).

В этой связи более целесообразна классификация направлений социальной политики через выделение ближайших и перспективных задач общественного развития.  В рассматриваемый период советское правительство было вынуждено решать проблему ограниченных ресурсов, работая в то же время и на перспективу  — над задачей перестройки социальной структуры, для окончательного решения которой потребовалась бы, как минимум, смена поколения (20–30 лет). Ближайшие цели власти, поэтому условно можно обозначить как «улучшение условий труда и быта трудящихся», или как реальное выравнивание уровня жизни всех социальных категорий. Выполнение этой задачи стало возможным посредством решения социальных вопросов (продовольственного, жилищного и т. п.), обеспечения нетрудоспособных категорий населения, страхования рабочих и служащих, повышения общего культурного уровня, стабилизации демографической ситуации и т. д. Проблема трансформации социальной структуры носила соподчиненный характер, хотя это и не означало, что она не могла решаться явочным, революционным порядком, например, «красным террором», а точнее – комплексом политических решений, направленных против классовых и идейных противников власти.



Первые три месяца деятельности советского правительства позволили очертить примерный круг вопросов, требовавших неотложного решения. Кроме того, в случае захвата власти, речь шла и об обосновании легитимности нового режима, поэтому первый период социальной политики Октября был обозначен как «время легитимации режима». В резолюциях и обращениях к населению, исходивших от Петросовета, Петроградского ВРК, II съезда Советов по поводу победы революции в числе актуальных проблем назывались: продолжавшаяся война, нерешенный аграрный вопрос, нарушение связей города и деревни [6]. Практически сразу особенное внимание правительства стало уделяться политике в отношении городского населения.

Постановление СНК «О расширении прав городских самоуправлений в продовольственном деле» (27 октября) и «Инструкция эмиссарам, посылаемым в провинцию» (не позднее 2 ноября) знаменовали начавшуюся централизацию продовольственного дела. Упразднялась система независимого от города снабжения (посредством интендантства, Красного креста и т. п.), существовавшие частные торговые и торгово-промышленные предприятия встраивались в единую организацию. Город получил право реквизировать помещения для открытия собственных лавок, а все население обязывалось в кратчайшие сроки создать домовые комитеты. Самоуправление получило даже «право вводить общую или частичную централизацию кухонного дела и обязательную организацию приготовления горячей пищи только распоряжением или под контролем городского самоуправления с получением ее в общественных столовых или разноской по квартирам» [7].

• лица, живущие на нетрудовой доход, поступления с имущества, проценты с капитала;
• лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли;
• члены советов и правлений акционерных обществ, компаний и всякого рода товариществ и директоры этих обществ;
• частные торговцы, биржевые маклеры, торговые и коммерческие посредники;
• лица так называемых свободных профессий, если они не выполняют общественно полезных функций;
• всякие лица, не имеющие определенных занятий, например, бывшие офицеры, воспитанники юнкерских училищ и кадетских корпусов, бывшие присяжные поверенные и их помощники, частные поверенные и прочие лица данной категории [19].

В условиях мобилизационной экономики некоторые из этих занятий были ограничены еще Временным правительством, например, посредством запрета свободной торговли. В этом отношении введение всеобщей трудовой повинности носило закономерный характер: при разрушении хозяйственных связей затруднительной становилась любая экономическая деятельность. Как правило, рантье, предприниматели и т. п. стали направляться на работу, не требовавшую специальных навыков (например, на уборку улиц). Эта мера, с одной стороны, предоставила  в руки новой власти мощный аргумент  идеологического характера. С другой стороны, если предположить,  что часть накопленных буржуазией  до революции материальных ценностей была укрыта от обысков и реквизиций и надежно спрятана в качестве «подкожного жира», все равно с течением времени она неминуемо должны была истощиться,  и оплачиваемые общественные работы стали бы «спасательным кругом» для большой группы безработных: от профессоров университетов до бывших жандармов.

Правительство не стало дожидаться того момента, когда припрятанные ценности. были бы истрачены Путем прямых, косвенных, чрезвычайных налогов оно ускорило этот процесс. Перераспределение материальных средств позволило поддержать трудящиеся массы и продолжить гражданскую войну. Оно происходило посредством насилия, отмены права собственности, свободы передвижения, нарушения принципов состязательного судопроизводства и т. п. Однако помимо совокупности репрессивных мер, в законодательстве гарантировалось, что «бывшие господствующие классы» (наравне с трудящимися) обладают состоянием гражданства. Например, в декрете «О призыве в тыловое ополчение лиц, не подлежащих призыву в Красную Армию» [20] (20 июля) признавалось, что все граждане вне зависимости от своих прежних занятий в состоянии «принести пользу Социалистическому отечеству» [21].

Вторая половина 1918 г. стала временем выбора приоритетов социальной политики. Было определено, что в государственной помощи заинтересованы: семьи красноармейцев, городская беднота, нетрудоспособные категории населения. С оговорками, рядом ограничительных условий на эту поддержку могли претендовать и выходцы из «эксплуататорских классов». Согласно «Положению о социальном обеспечении трудящихся» (31 октября), в основу всей системы социальной защиты были положены несколько принципов. Исходя уже из названия документа, она распространялась только на граждан, труд которых «приносил пользу». В ответ на «полезную деятельность» государство принимало на себя обязательства по материальной поддержке нуждавшихся, которые, в силу разных обстоятельств, могли лишиться привычных средств существования (деньгами, предметами первой необходимости, услугами). «Равное обеспечение без всяких различий» [22] (классовых, сословных) возводилось в ранг официальной политики. С другой стороны, социальная защита строилась на «рациональных началах» [23], что означало адресность помощи. Это противоречие между заявленными целями и реальными возможностями порождало не только сложное маневрирование власти, но и острые конфликты внутри общества. В разъяснениях Наркомата социального обеспечения (НКСО), отправленных на места во второй половине года, открыто указывалось, что «удовлетворение наиболее нуждающихся может быть произведено за счет имущих» [24].

Между тем, по мере осложнения обстановки на фронтах гражданской войны и в тылу, угроза голода. приобрела постоянный характер.  В развитие прежних узаконений были приняты декреты, направленные на организацию правильного снабжения городов. Вышли постановления о борьбе со спекуляцией (22 июля), о привлечении к заготовке хлеба рабочих организаций (3 августа), об организации заградительных и уборочно-реквизиционных отрядов (4 августа), об обязательном товарообмене (5 августа), о борьбе с незаконным провозом (28 сентября), о правилах перевозки ручной клади (1 октября). В этом ряду особняком стоял декрет «Об уборочных и уборочно-реквизиционных отрядах». В отличие от других постановлений, регулировавших только последствия нарушенного товарообмена (спекуляции, самостоятельные заготовки, незаконный провоз и т. д.), этот декрет пытался предложить иное решение продовольственного вопроса. В хлебородные области на уборку урожая стали посылаться отряды, составленные из городских рабочих и беднейших крестьян. Фактически, дело учета и распределения поручалось частной инициативе, естественно, под контролем властей [25]. Ноябрьский декрет СНК «Об организации снабжения» предоставил право заготовительных операций только организациям, действовавшим на основании разрешений Наркомпрода и Главпродукта [26]. Кроме того, декрет подтвердил, что городская частная торговля подлежала муниципализации и национализации.

Третий этап социальной политики Октября венчал Кодекс законов о труде, в котором закреплялся принцип всеобщей трудовой повинности, регулировались вопросы оплаты труда, продолжительности рабочего времени, условий найма. Специальный раздел Кодекса был посвящен проблемам охраны труда. В его приложениях содержались правила по установлению степени нетрудоспособности, размера пособий по безработице и болезни, о порядке представления отпусков и введения обязательных трудовых книжек.

1919–1920 гг. можно определить как время решающих событий гражданской войны, когда собственно военный вопрос заслонил остальные аспекты общественной жизни. Внутри этого периода условную грань обычно связывали с весной 1920 г., когда была разгромлена армия Деникина. В обращении ВЦИК к населению (3 февраля 1920 г.) признавалось: «Только теперь, с приближением конца гражданской войны, Советская власть получает возможность вплотную подойти к своей основной задаче: поднять во всеобщих интересах хозяйство страны, улучшить положение трудящихся масс, обеспечить рабочих продовольствием, победить голод, холод, эпидемии. Дать крестьянам продукты городской промышленности, поднять культурный уровень страны, обеспечить молодым поколениям рабочих и крестьян лучшую, более свободную и счастливую жизнь» [27]. К этому времени уровень жизни упал настолько, что, например, специалисты вместо термина «жилищно-коммунальное хозяйство» стали использовать «санитарное состояние городов». Предметом заботы власти становилось, в первую очередь, обеспечение городских рабочих и беднейшего крестьянства.

Все более очевидным было несоответствие между заявленной программой поддержки всех нуждавшихся и реальными возможностями для ее осуществления. Приведу пример. Красная армия с момента возникновения стала формироваться по классовому принципу (из рабочих и крестьян). Согласно декретам от 26 декабря 1918 г., 27 мая и 11 сентября 1919 г. в целях поддержки семей красноармейцев стало выдаваться ежемесячное денежное пособие (паек). В марте 1920 г. паек должны были получить 6 944 576 человек [28]. Размер пособия, в зависимости от места проживания и количества членов семьи, колебался в пределах 480-1530 руб. Самым высоким он был в столицах [29], и, по убывающей, в городах нечерноземной полосы (Костроме, Твери, Ярославле и т. д.) [30]. Если провести корреляцию к уровню цен весны 1920 г., то в Москве пуд ржаной муки стоил, в среднем, 12 750 руб., в Костроме – 15 000 руб., в Твери – 8 375 руб., в Ярославле – 10 250 руб. и т. д. [31]

Поэтому размер пайка определялся как «нищенский» не только его получателями, но и работниками губернских отделов социального обеспечения (ОСО), по долгу службы призванных отвечать на жалобы населения. Последние признали, что гораздо более действенной стала помощь, оказываемая натурой: ежемесячным продуктовым пайком «Красной звезды» (7 ½ ф. хлеба, 1 ф. сахара и соли), бесплатной квартирой и т. п. Проблема заключалась не только в мизерных пособиях, но и в фактической невозможности их получения. По сохранившимся сметам губернских ОСО за первую половину 1920 г. (по Владимирской, Рязанской и другим губерниям) можно судить, что задолженность по выплате денежного пайка составила от 3 до 6 месяцев. Естественно, стал наблюдаться рост протестных настроений: население не понимало причин задолженности, в то время, когда официально провозглашалось «полное обеспечение семей красноармейцев».

В распоряжении исследователя оказался уникальный источник – сводки Отдела военной цезуры Полевого штаба РВСР об обеспечении семей красноармейцев, составленные по данным личной корреспонденции. Одной из задач Отдела стал просмотр внутренних почтовых сообщений. Письма из дома, содержавшие информацию, которая могла бы повлиять на состояние боевого духа красноармейца, подлежали изъятию. Подобные сводки не были редкостью, и социальное обеспечение семей – это всего лишь один из поводов для их составления. Пока обнаружены сводки, содержащие нужную информацию за январь-март 1920 г. Интересны сообщения, пришедшие из губернских городов, как опорных пунктов советской власти. С большой долей вероятности, авторами писем стали члены семей рабочих, средних городских слоев. Например, сводка за первые 2 недели марта по 29 губернским городам показала, что всего было получено 60 писем, содержавших информацию о пайках. В 40 случаях оказалось, что они или не выдавались без объяснения причин, или в их получении было отказано [32].

Случаи отказа стоит рассмотреть особо. На денежное пособие могли претендовать члены семьи красноармейца, которые состояли на его иждивении до призыва в армию. Важными условиями для назначения пайка были: личный труд главы семейства, подтвержденные факты нетрудоспособности членов семьи, её низкого дохода. В  перечень необходимых документов входили, во-первых, заявление просителя. Во-вторых, удостоверение домового комитета о материальном положении семьи, ее социальном составе. В-третьих, удостоверение о нетрудоспособности членов семьи, которые выдавались ОСО или медицинскими комиссиями. В-четвертых, документ о призыве красноармейца на действительную службу, полученный от военного комиссара или командира части.

Этот перечень постоянно публиковался в периодической печати, научно-популярных брошюрах, легко было получить соответствующее разъяснение и в местном Совдепе. Сводки военной цензуры зафиксировали, что в случаях отказа или непонятной задержки с выплатой пособий, родственники винили своих мужей, сыновей и братьев. Например, одна из жительниц Москвы спрашивала у мужа в январе 1920 г.: «Почему не шлешь удостоверения на получение пайка для детей? Сам ты, отец, должен знать, что дети твои голодны» [33]. Женщины, оставшиеся без кормильца, хорошо знали о перечне необходимых документов, поэтому нельзя предположить, что отказы имели какое-либо объективное основание. Речь шла о невозможности выполнить взятых социальных обязательств, и в переписке, разъяснениях губернских ОСО об этом говорилось прямо.


С окончанием гражданской войны актуальным стал вопрос о сохранении семьям погибших красноармейцев карточек «Красной звезды». Впервые он обсуждался в ноябре 1920 г. на московской конференции красноармейцев: «Положение, когда карточка «Красной звезды» дается лишь тем семьям, кормильцы которых в Красной армии, и как только этот последний умирает или возвращается инвалидом, эта последняя лишается права на «Красную звезду», несправедливо и, с политической точки зрения, нецелесообразно. Оно отражается на психологии борющегося красноармейца, сознающего, что с потерей его сил, семья лишается предоставляемых ей льгот» [34]. С ходатайствами о сохранении карточек (примерно для 80 тыс. человек) выступили Моссовет и губернские ОСО. Вопрос обсуждался на правительственном уровне: если НКСО выступил за сохранение карточек, то Наркомпрод и Наркомюст забаллотировали это предложение. Самым главным аргументом стала «нехватка продовольственных ресурсов» [35].

Таким образом, период 1919–1920 гг. можно определить как военное время, в которое прогрессивное законотворчество (в области социального обеспечения и страхования, повышения общего культурного уровня, ликвидации безграмотности и т. п.) стало опережать возможность практического применения норм. С другой стороны, власть была вынуждена отвечать на вызовы эпохи, поэтому законодатель значительное внимание уделил вопросам, связанным с материальными условиями жизни. Становится все более очевидным, что в первые годы советской власти задача изменения классовой структуры оказалась «на задворках» социальной политики. Общая ее цель – выравнивание уровня жизни всех социальных категорий, а частное проявление – совокупность дискриминационных мер против «бывших». Собственники стали рассматриваться в качестве источника ресурсов для выживания неимущих слоев населения. В случае если имущие классы не пошли бы на вынужденное сотрудничество, то они объявлялись «врагами народа» [36], на которых обрушивалась вся мощь государственного карательного аппарата.

Поэтому нижняя граница четвертого этапа социальной политики Октября не поддается четкой локализации. Формальный повод для ее выделения дает свертывание «военно-коммунистического эксперимента» и переход к НЭПу (март 1921 г.). Однако первые результаты новой экономической политики проявились не ранее 1922 г., когда страна жила по инерции военного времени, постепенно затухали последние очаги гражданской войны. Однако социальное законодательство НЭПа базировалось на иных принципах, поэтому для выделения нижней границы периода достаточно формальных оснований.



Высшим проявлением дискриминационных мер против «бывших» стало отнюдь не провозглашение «красного террора», а обязательная регистрация «помещиков, капиталистов и лиц, занимавших ответственные должности в царском и буржуазном строе». Соответствующий декрет был принят СНК 23 сентября 1919 г. Его преамбула иллюстрировала нежелание собственников «делиться». Для того чтобы объяснить массам эту позицию, на них навешивались понятные, и порой, вульгарные ярлыки. Они и «бывшие эксплуататоры», и «кадетские домовладельцы» и т. п. Однако законодатель дифференцированно подходил к категории «бывших». Они делились: во-первых, на противников советской власти; большая часть декрета была посвящена именно им – с этой силой нужно было считаться и вести самую ожесточенную борьбу. Во-вторых, декрет упоминал о военных специалистах царской армии, которые уже прошли регистрацию и стали сотрудничать с новой властью. В такой формулировке можно было бы увидеть, как минимум, декларацию с предложениями сотрудничества. С этой целью регистрация выясняла «наличность, местопребывание и нынешние занятия бывших эксплуататоров». И далее по тексту источника: «Рабоче-крестьянское правительство желает установить: оказывают ли эти бывшие эксплуататоры народа своими специальными знаниями действительную помощь трудящимся массам, как это делает громадное большинство военных специалистов-офицеров старой армии, добросовестно защищающих Советскую Россию» [37].

Невозможно представить, чтобы «бывшие эксплуататоры» могли бы вернуться к своим прежним занятиям, при этом поделиться «знаниями» эксплуатации с трудящимися массами. Речь могла идти, например, о том что «бывшие» принесли бы пользу на ниве народного образования [38]. Однако для этого были не нужны ни верхи буржуазии, ни крупные помещики, ни бывшее высшее чиновничество. Исходя из этих соображений, можно предположить, что им предлагалась другая форма сотрудничества, например, в качестве объектов повышенного налогообложения. Частные лица и общества обязывались передать государству имевшиеся на руках материальные ценности: золото, серебро, платину, металлы платиновой группы, хранившиеся в виде слитков или изделий, драгоценные камни, ценные бумаги, крупные суммы денег. В противном случае, это имущество подлежало конфискации [39].

  С другой стороны, возникает закономерный вопрос: «Что власть могла предложить в обмен на это»? Если дело касалось взрослого человека, то, вероятно, речь шла о простой возможности спокойно жить и трудиться. Если дело касалось детей, то об адаптации в новом обществе. В социальном законодательстве Октября в отношении детей не проводилось принципиальных различий по классовому признаку. Например, главной задачей Совета защиты детей, созданного в феврале 1919 г., был контроль правильного снабжения детских учреждений, проведения в жизнь декрета о бесплатном питании, обеспечения нуждавшихся одеждой, медицинской помощью и т. п. [40] Эти правила распространялись вне зависимости от социального происхождения. В современной историографии признается, что вплоть до конца 1920-х гг. «органы власти не только не разжигали классовую ненависть по отношению к детям «социально чуждых элементов», но, напротив, предостерегали от нее, объясняя, что эти дети лишь физически родились до Октябрьской революции. Духовно же они родились в разгар революции, никакой ответственности за деяния родителей не несут и являются равноправными детьми Советской республики» [41]. Таким образом, следовало говорить о своеобразном общественном договоре, заключенном между «пролетарским государством» и частью «бывших». Его условия обнаруживаются в законодательстве, а практическое выполнение можно проследить, например, через выяснение судеб детей, вышедших из «социально чуждых категорий».

Несогласные с правительственным курсом помещались в концентрационные лагеря (иначе – лагеря принудительного труда), которые официально создала эпоха «красного террора». Концентрационный лагерь, рассчитанный не менее чем на 300 человек, был в каждом губернском городе. В начале 1921 г. на территории РСФСР существовали 107 лагерей принудительного труда, в Москве в черте города их было 7: Андроньевский, Владыкинский, Ивановский, Кожуховский, Ново-Песковский, Новоспасский, Покровский, получившие свои названия по имени монастырей, на территории которых они располагались [42].

 Постановление Президиума Моссовета от 27 декабря 1918 г. определяло состав заключенных: «1. Все обвиняемые или обвиненные в различных преступлениях и проступках, за исключением наиболее тяжких, как то: грабежах, разбоях, предумышленных убийствах, контрреволюционных преступлений, в заговорах, шпионстве. 2. Кроме лиц, указанных в пункте 1-м, в концентрационный лагерь направляются: а) лица без определенных занятий и не зарегистрированные на бирже труда; б) зарегистрированные, но отказавшиеся от работ не по специальности; в) трудоспособные члены семьи бежавших к белогвардейцам советских работников; г) советские служащие и военнослужащие за проступки по службе; д) театральные барышники» [43]. Состав заключенных был довольно пестрым, а их труд оплачивался согласно тарифу.

Приказ ВЧК № 208 «О заложниках» (17 декабря 1919 г.) предписывал всем местным ЧК следить, в том числе, за составом лагерных заключенных. Согласно приказу, заложниками следовало «брать только тех людей, которые имеют вес в глазах контрреволюционеров. За какого-нибудь сельского учителя, лесника, мельника или мелкого лавочника, да еще еврея, противник не заступится и ничего не даст. Они чем дорожат? Высокопоставленными сановными лицами, крупными помещиками, фабрикантами, выдающимися работниками, учеными, знатными родственниками, находящихся при власти у них лиц и тому подобным. Из этой среды и следует забирать заложников» [44]. С этой целью предлагалось составить поименные списки, для чего «бывшим» и следовало пройти регистрацию, ранее определенную декретом СНК.

О том, как лагерь влиял на психологию потенциальных противников власти, можно судить из письма арестанта Влыдыкинского лагеря, проведшего в нем год, М.Г. Новикова. До революции он занимал различные хозяйственные должности в Скопинском резервном полку, а после нее – заведовал хозяйственной частью в 3-м рабочем батальоне Воронежа, затем находился на службе в местном отделении Рабкрина. Новиков написал (8 июля 1920 г.):

«Ни в каких заговорах, ни в каких контрреволюционных выступлениях я никогда не участвовал, ни в каких союзах или партиях не состоял. По своей скромной роли, которую играл в старой армии, да и по своему престарелому возрасту, я не представляю из себя ни для какой власти и ни для кого ровно, никакой опасности. А, следовательно, не заслуживаю такого слишком тяжкого наказания без следствия и суда просидеть невинно целый год в заключении, оторван от семьи, состоящей из жены и двух малолетних дочерей, живших на мое жалование и с моим арестом обреченных на голод и холод…
Относясь всегда лояльно к советской власти, я прошу Президиум Московского Совдепа применить ко мне декрет об амнистии, чтобы я мог поступить на службу и принести посильную пользу советской республике и возвратиться к своей голодающей и тяжко страдающей семье, к моим малолетним детям, с тоской отчаяния ждущих меня к себе, о которых и я измучился и исстрадался за целый год своего заключения. Я надеюсь, что Рабоче-крестьянское правительство окажет мне такую милость» [45].

Еще одной тенденцией военного времени стала попытка немедленного построения справедливого общества. Предполагалось, что привилегированным субъектом в нем станет рабочий-пролетарий [46]. А, следовательно, задача власти заключалась в том, чтобы «все учесть и правильно распределить». Несмотря на то, что в 1919–1920 гг. по-прежнему подтверждались декреты, регулировавшие последствия нарушенного товарообмена, все более популярной становилась идея государственного патернализма.

В начале 1919 г. рабочие организации получили право закупки ненормированных продуктов; затем СНК выпустил декрет «Об организации советских хозяйств учреждениями промышленного пролетариата» (15 февраля). Рабочие кооперативы и фабзавкомы на отведенных участках земли создавали подсобные хозяйства. А выращенные продукты поступали в распоряжение самих рабочих [47].



При местных Совдепах создавались огородные подотделы, которые выделяли рабочим коллективам, объединениям советских служащих, учреждениям образования и т. д. сельскохозяйственные участки. Например, согласно положению «О единой трудовой школе» упразднялись летние каникулы, вместо них вводились обязательные занятия на открытом воздухе. Если ребенок оставался в городе, то речь шла о «летних площадках», если покидал его вместе со школой – о «летних колониях». Следует отметить ту основательность, с которой организовывались эти площадки и колонии, что позволило увидеть в них не только реализацию педагогической идеи о влиянии труда на человека, сколько заботу о том, чтобы обеспечить конкретную школу запасом продуктов на зиму. В таком случае школьный огород становился объектом самого пристального внимания педагогов, инструкторов Отдела народного образования (ОНО), контролирующих органов. Для учителей проводились подготовительные занятия по огородничеству, соответствующими подотделами Советов отпускался необходимый инвентарь и семена. Жесткая дисциплина, строгий распорядок дня, охрана посевов от случайных грабителей, указывали на высокое значение приусадебного хозяйства. Будет показательным привести прошение учителей в ОНО Замоскворецкого района Москвы (июнь 1918 г.): «Сим доводим до сведения РОНО, что посаженный нами картофель на Ляпинской площадке оказался вырытым неизвестно кем и забор поломан. Площадки не имеют изгороди и на ней пасутся коровы, которые вредят посадке» [48].

В русле расширения прерогатив самостоятельной заготовки шли декреты о «потребительских коммунах», о «выдаче казенных ссуд на заготовку ненормированных продуктов», о «рабоче-крестьянских потребительских обществах» (16 марта, 4 апреля и 30 июня 1919 г.). Эти документы зафиксировали попытку посредством рабочих организаций наладить «распределение силами самого населения» [49]. Кроме того, законодатель постарался защитить городскую бедноту от «дороговизны жизни». В этих целях запрещалось повышение платы за жилые помещения [50].

Следующим шагом в создании справедливого распределения стало постановление СНК «Об улучшении продовольственного положения рабочих и служащих и о введении для них бесплатного общественного питания» (17 января 1920 г.). Прежде всего, бесплатное питание должно было проводиться в Москве и Петрограде, где сложилась соответствующая инфраструктура. Первые шаги в этом направлении предприняло еще Временное правительство, утвердившее в июле 1917 г. положение «О Московском городском продовольственном комитете». Тогда целью общественного питания провозглашалось «снабжение и правильное распределение продуктов среди всего населения» [51]. В дополнение к этим задачам советская власть стала рассматривать общепит в качестве одного из элементов коммуны. Его целью становилось «не только улучшение питания в годину продовольственной невзгоды», но и «перевоспитание общества, уничтожение самого опасного стимула наживы и частной собственности – «индивидуального питания» [52] (курсив мой – А.Ф.).

В Москве эта система начала складываться с 17 февраля 1918 г., с момента создания Комитета общественного питания при Продовольственном отделе Моссовета. В 16 столовых, ранее принадлежавших Городской думе, была организована выдача бесплатных обедов для безработных, беженцев и некоторых других категорий населения. Вскоре бесплатные столовые перестали справляться с потоком посетителей. Стало понятно, что следует вводить элементы самоокупаемости. Свободный вход для всех горожан, открытие новых заведений обеспечили приток наличных денег [53]. Через 5 месяцев число советских столовых перевалило за сотню [54], обозначив тенденцию к сплошному охвату всех районов Москвы. Вся система строилась на «основах бездоходности, но и безубыточности». Это достигалось за счет перераспределения средств, когда «прибыль получалась по столовым, расположенным более к центру Москвы и потому обслуживающим более состоятельные слои. В то время, когда столовые, обслуживающие бедные кварталы окраин были бесприбыльны, иногда убыточны» [55].



Одной из первых проблем в деле общественного питания стала нехватка свободных помещений, а также необходимого оборудования. Самый легкий способ добыть его состоял в реквизиции имущества дореволюционных ресторанов, трактиров и т. п. [56] «Пьяные погромы» 1917 г. представили необходимый для этого предлог, и с конца года началась кампания «борьбы с тавернами». Облавы на трактиры, мелкие кафе, квасные, предпринятые в ноябре 1917 г., показали, что количество случаев производства или продажи спиртного в них было минимальным. Как правило, посетители приносили алкоголь с собой. Учитывая, что в их числе были вооруженные красногвардейцы, откровенно криминальный элемент, то владельцы «таверн» не смогли предпринять действенных мер против распития. Показательным является заявление владельцев заведений трактирного промысла Хамовнического района, в котором они просили власти о защите: «В настоящее время нашему промыслу приходится бороться с теми, которые приносят с собой различные суррогаты и распивают их в наших заведениях. А если хотя и хозяин делает им замечания и, прося их об удалении, на это они не обращают никакого внимания, а даже делают свои неприличные возражения по адресу хозяина заведения и даже доходит дело до скандалов» [57].

Кампания борьбы против таверн шла в течение всего 1918 г., но, в целом, она не представила достаточного количества помещений. В 1919 г. частные заведения закрывались под предлогами борьбы со спекуляцией, недостаточной пропускной способности и т. п. Постепенно это позволило унифицировать систему общепита, в которой к 1920 г. доминировали муниципальные столовые. Для горожанина, жившего в условиях революционных перемен, простая возможность работать в ней считалась большой удачей. После введения продовольственной диктатуры обладание постоянным, а главное, законным доступом к продуктам могло обеспечить относительный достаток его семьи. Естественно, что это, с одной стороны, накладывало дополнительную ответственность, а с другой, порождало вполне конкретные соблазны. Постоянные ревизии финансово-контрольных отделов райсоветов обнаруживали просто вопиющие факты злоупотреблений. Достаточно привести наиболее характерный «дефект»: продукты  «усыхали, ужарились, упарились или просто неизвестно куда делись» [58].

В свою очередь, это сказалось на калорийности готовых блюд, которая, по подсчетам историков, была на порядок ниже нормы [59]. Над таким «понижением» работали не только в столовых, но и на продовольственных складах, а также непосредственные производители. Конечное блюдо проходило, как минимум, 3 стадии фальсификации. Например, молоко, прежде чем поступить в город, разбавлялось непосредственно в деревне [60]. Далее дополнительно снимались сливки, шло повторное разбавление. Или, другой пример фальсификации. Данные за 1 день работы 5 муниципальных хлебопекарен Москвы свидетельствовали об «исчезновении» порядка 200 пудов хлеба [61]. Готовый хлеб поступал на кухни, где он нарезался на порции таким образом, что до потребителя могла дойти вместо положенного куска весом ⅛ ф. лишь «горсть крошек». Это нарушение даже потребовало участия Моссовета, установившего в январе 1919 г. норматив «раскрошки» –  3 ф. на 1 пуд хлеба [62].

Отдельно следует отметить организацию обслуживания посетителей. Новые столовые, появившиеся в период 1918–1919 гг., по большей части открывались в помещениях, которые не были предназначены для сферы услуг. Другой проблемой становилось отсутствие подготовленного персонала. Фактически, была введена система самообслуживания: «Публика сами наливают кипяток, за который можно думать не всегда уплачивается по причине недосмотра, и моют себе посуду. Возле печки сидит буфетчица, принимающая талоны и тут же происходит выдача обедов. При выдаче обеда и чая посетители испытывают страшное неудобство, так как приходится самим искать посуду, самим мыть ее или приносить свою. Посетителям под залог выдаются только ложки и стаканы, а миски, верней полоскательницы, всякий может брать и действительно берет после откушавшего соседа» [63]. Такая культура обслуживания вытекала из временного режима работы. В советской столовой было строго определено время работы – 3–4 часа во второй половине дня. Кто не успевал посетить ее в это время, рисковал вовсе остаться без обеда.

При правильной постановке дела столовые могли стать не только местом, где потребляли пищу, но и культурным заведением. Анекдот той поры «о правилах хорошего тона»: «Допустим, приходят гости, – что должен делать современный хозяин? Прежде всего, конечно, надлежит руководствоваться народной мудростью, которая гласит: «Незваный гость хуже татарина», следовательно, гнать его в шею. Я говорю о незваных гостях, ибо званых не бывает теперь. А если бы таковые и оказались, то все равно не застали бы хозяина дома, так как безумец, пригласивший гостей, срочно был бы отправлен родными под названием «миллионера-оригинала» в какой-нибудь музей» [64].

Гостей не ждали, а если они и приходили на чай, то обязательно со своим сахаром [65]. Поэтому единственным местом, где встречались друзья и знакомые, становились общественные столовые. В источниках есть указание о планах создания «столовых-читален». Отдел по делам музеев и охране памятников искусства при Наркомпросе в целях ознакомления широких масс с произведениями искусства предлагал постоянно выставлять в них «второстепенные произведения» [66]. Известный драматург написал в апреле 1919 г.: «Я стал пролетарием и еще не нуждаюсь, так как халтурю (это значит – играю на стороне). Пока я еще не пал до того, чтоб отказаться от художественности. Поэтому я играю то, что можно хорошо поставить вне театра. Стыдно сказать. Выручает старый друг «Дядя Ваня» [67].

Не стеснялся занятий «халтурой» и знаменитейший артист Федор Шаляпин, который замечательно выразил то, как театральные представления постепенно утрачивали строгий элитарный характер. Если до 1917 г. заядлые театралы происходили из среды богачей и интеллектуалов, то после революции появилась принципиально «новая публика»: «Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочие и простонародье уже господствовали в составе театральных зал». По мнению Шаляпина, «тому, чтобы простые люди имели возможность насладиться искусством наравне с богатыми, можно только сочувствовать» [68].



В годы гражданской войны значительно увеличилось число государственных театров и гастролирующих трупп. Если, например, в Москве в 1914 г. существовал 21 театр, то в 1917 г. – 32, а в 1918 г. – их уже было 45. Если в 1914 г. все московские театры дали 1 876 представлений, то в первой половине 1919 г. – около 2,5 тысяч. В театральный сезон 1919/1920 гг. Московский художественный театр посетили 262 370 человек, Театр им. Алексеева – 222 488 человек, Театр Незлобина – 203 506 человек, Малый театр – 184 497 человек, Театр Корш – 144 533 человек. Всего эти и еще 9 из числа самых крупных театров посетили в тот сезон почти 1,5 млн. москвичей [69].

Высокий спрос на различные произведения искусства объяснялся тем, что рядовой гражданин желал, хотя бы на время, забыть о суровых буднях. Если речь шла о театре, то интерес публики был к жанру классической комедии, если об искусстве, – к жанру народной живописи, если о художественном творчестве, – к поэзии «Серебряного века». Приобщение к достижениям культуры «смягчало» людей, давало надежды на светлое будущее. Тот же Шаляпин вспоминал разговор с одним ортодоксальным революционером, который однажды в приватной беседе заявил ему, что «по-настоящему актеров надо уничтожать». На вопрос «почему» был получен исчерпывающий ответ: «Потому, что Вы способны размягчить сердце революционера, а оно должно быть твердым, как сталь» [70].

Это сугубо частное мнение показательно в том отношении, что наглядно демонстрирует трудности военного времени и тот факт, что повышение культурного уровня населения было крайне перспективной и долговременной задачей. Например, ликвидация безграмотности горожан с конца 1919 г. приобрела обязательный характер – не желавшие учиться лишались политических прав, места работы, продовольственных карточек и т. д. [71] А большая часть интеллигенции в 1917–1920 гг. разделила с народом его холодную и голодную жизнь. Поэт В. Ходасевич вспоминал в июле 1922 г.: «Кое-как были сыты. Зиму 1919–1920 гг. провели ужасно. В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого в кухню, а не в Европу. Трое в одной маленькой комнате, градусов 5 тепла (роскошь по тем временам). За стеной в кухне на плите спит прислуга. С Рождества, однако, пришлось с ней расстаться: не по карману. Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей (иногда с маслом), махоркой, чаем и сахарином» [72].

Советское государство в 1918–1920 гг. не только выработало законодательную базу по сохранению основных достижений отечественной культуры, но и старалось приобщить к ним народные массы [73]. Знакомство простого пролетария с культурными вершинами, спустя время, должно было привести его и к тому, чтобы он смог бы самостоятельно создавать что-то новое, «пролетарское» по содержанию и форме. Задачи «забыть суровые будни» и сохранения исторической памяти шли друг другу навстречу.

Возвращаясь к созданию системы общественного питания, – ее создание означало то, что горожанин получил еще один, официальный источник пополнения продовольственной корзины. С другой стороны, организационные принципы этой системы, базировавшиеся на перераспределении материальных ресурсов, приводили к нивелированию условий жизни. Поэтому уже в апреле 1920 г. СНК установил единообразный трудовой паек [74]. В октябре 1920 г. декрет «Об объединении государственного снабжения населения» признал продукты питания и предметы первой необходимости государственным достоянием [75]. К началу 1921 г. были приняты декреты о «бесплатном отпуске населению продуктов» и «предметов широкого потребления», а также декреты об «отмене взимания платы за жилые помещения», об «отмене платы за всякого рода топливо» и т. п. Окончательный распад системы товарно-денежных отношений, таким образом, стал логичным завершением периода 1914–1920 гг.

Подводя итоги социальной политики Октября необходимо отметить: во-первых, в своем развитии она прошла несколько этапов. Основным вопросом, с которым сталкивалась власть на каждом из них, стала проблема ограниченных ресурсов. Решение этой проблемы оказалось сопряжено с жестким регулированием социальной сферы, для чего и был предложен классовый принцип. В то же время классовый принцип стал инструментом спасения государства, поскольку позволил выявить социальные силы, которые готовы были поддержать власть, в том числе, с оружием в руках. Воспользовавшись сравнением, предложенным П. Сорокиным, следует говорить, что процессы оздоровления экономики, налаживания хозяйственных связей начались не ранее 1921 г. До этого времени шла архаизация общественной жизни, а социальное законодательство выступило ее «зеркалом».

_____________________________________________________
1.Воля народа. 1917. 23 августа.
2.Центральный государственный архив Московской области (ЦГАМО). Ф. 683. Оп. 3. Д. 86. Л. 11.
3.Воля народа. 1917. 7 ноября.
4.См.: Баева Л.К. Социальная политика Октябрьской революции (Октябрь 1917–1918 гг.). М., 1977.
5.Шамигулов А.Р. Социальная политика большевиков в отношении городского населения в 1918–1920 гг. (На материалах Казанской губернии). Авт. дисс... к.и.н. Казань, 2002. С. 8.
6.Декреты Советской власти (далее – Декреты). Т. 1. М., 1957. С. 8.
7.Декреты. Т. 1. М., 1957. С. 27, 28.
8.Декреты. Т. 1. М., 1957. С. 42.
9.Декреты. Т. 1. М., 1957. С. 322.
10.Декреты. Т. 1. М., 1957. С. 66.
11.Декреты. Т. 1. М., 1957. С. 72.
12.Декреты. Т. 1. М., 1957. С. 490.
13.Исчерпывающий перечень этих предметов был определен декретом СНК от 26 марта 1918 г.
14.Декреты. Т. 2. М., 1959. С. 264.
15.Декреты. Т. 2. М., 1959. С. 91.
16.Декреты. Т. 2. М., 1959. С. 97.
17.Декреты. Т. 2. М., 1959. С. 496.
18.Декреты. Т. 2. М., 1959. С. 553.
19.Декреты. Т. 3. М., 1964. С. 396.
20.Этот декрет следует рассматривать, как первую попытку наладить нормальные отношения с буржуазией. В регистрационных формах, разработанных НКВД на его основе, внимание власти было обращено на образовательный и имущественный ценз этого слоя населения.
21.Декреты. Т. 3. М., 1964. С. 69.
22.Социальное обеспечение за 5 лет (30 апреля 1918 г. – 30 апреля 1923 г.). М., 1923. С. 10.
23.Журнал Народного комиссариата социального обеспечения. 1918. № 1. С. 3.
24.Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. А-413. Оп. 2. Д. 45. Л. 43.
25.Декреты. Т. 3. М., 1964. С. 169.
26.Декреты. Т. 4. М., 1968. С. 43.
27.Декреты. Т. 7. М., 1975. С. 190.
28.ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 2. Д. 432. Л. 28.
29.От 900 до 1 530 руб.
30.От 840 до 1 428 руб.
31.Статистический ежегодник РСФСР. 1918–1920 гг. М., 1921. Вып. 1. С. 96–104.
32.ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 2. Д. 539. Л. 8–12.
33.ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 2. Д. 539. Л. 4.
34.ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 2. Д. 554. Л. 1.
35.ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 2. Д. 554. Л. 33.
36.Термин синхронный эпохе «военного коммунизма».
37.Декреты. Т. 6. М., 1973. С. 125.
38.См., напр., декрет о мобилизации грамотных от 10 декабря 1918 г.
39.Декреты. Т. 12. М., 1986. С. 128.
40.Декреты. Т. 4. С. 338.
41.Цит. по: Смирнова Т.М. «Сын за отца не отвечает». Проблемы адаптации детей «социально чуждых элементов» в послереволюционном обществе (1917–1936 гг.) // Россия в ХХ веке: Люди, идеи, власть. М., 2002. С. 178.
42.Иванова Г.М. История ГУЛАГа. 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М., 2006. С. 130, 131.
43.ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 1. Д. 269. Л. 194.
44.Цит. по: Борисова Л.В. Военные коммунизм: насилие как элемент хозяйственного механизма. М., 2001. С. 150.
45.ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 1. Д. 234. Л. 10об, 11.
46.В противоположность эпохе капитализма, когда рабочий подвергался эксплуатации и угнетению.
47.Декреты. Т. 4. С. 292.
48.Центральный архив г. Москвы (ЦАГМ). Ф. 2118. Оп. 1. Д. 14. Л. 196.
49.Декреты. Т. 5. М., 1971. С. 317.
50.Декреты. Т. 5. М., 1971. С. 349.
51.Год работы Московского городского продовольственного комитета (март 1917 г. – март 1918 г.). М., 1918. С. 32.
52.Сб. инструкций и смет по оборудованию и эксплуатации общественных питательных пунктов. М., 1919. С. 3.
53.ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 1. Д. 61. Л. 116.
54.Ко второй годовщине Октября функционировали 1 734 столовых, которые обслуживали более 1 млн. чел. См.: Алещенко Н.М. Московский совет в 1917–1941 гг. М., 1976. С. 188.
55.ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 1. Д. 61. Л. 73об, 117об.
56.Основанием для конфискационных мер явилось действие «сухого закона».
57.ЦАГМ. Ф. 1514. Оп. 1. Д. 22. Л. 5.
58.ЦАГМ. Ф. 2485. Оп. 1. Д. 2. Л. 22об.
59.См.: Ильюхов А.А. Жизнь в эпоху перемен: материальное положение городских жителей в годы революции и гражданской войны. М., 2007. С. 45.
60.Врачебно-санитарная хроника Москвы. 1918. № 1. С. 7.
61.ЦАГМ. Ф. 2485. Оп. 1. Д. 2. Л. 16.
62.ЦАГМ. Ф. 1616. Оп. 3. Д. 26. Л. 2.
63.ЦАГМ. Ф. 1616. Оп. 3. Д. 39. Л. 58об.
64.Тульская молва. 1918. 18 мая.
65.Центральный музей-архив личных собраний (ЦМАЛС). Ф. 69. Оп. 1. Д. 156. Л. 8.
66.ЦАГМ. Ф. 1773. Оп. 1. Д. 25. Л. 36.
67.Станиславский К.С. Собрание сочинений (Письма 1918–1938 гг.). М., 1999. Т. 9. С. 18.
68.Шаляпин Ф.И. Маска и душа. Мои сорок лет на театрах. Париж, 1932. С. 241.
69.Театры Москвы. 1917–1927 гг. Статьи и материалы. М., 1928. С. 5, 44.
70.Шаляпин Ф.И. Маска и душа. Мои сорок лет на театрах. С. 244.
71.Культурная жизнь в СССР. 1917–1927 гг.: Хроника / Отв. ред. М.П. Ким. М., 1975. С. 170, 182, 232.
72.Ходасевич В.Ф. Белый коридор: Воспоминания / Сост. Г. Поляк. Нью-Йорк, 1980. С. 9.
73.Подробнее см., напр.: Жуков Ю.Н. Становление и деятельность советских органов охраны памятников истории и культуры, 1917–1920 гг. М., 1989.
74.Декреты. Т. 8. М., 1976. С. 135.
75.Декреты. Т. 11. М., 1983. С. 116.