Про отсутствие гражданской войны на несуществующем Донбассе

Я коли виходила на сцену, мене відеорежисер запитав: «Вам тiльки цю фотографiю лишити, з Майдану?» Я відповіла:«Ні, фотографію ту, але це не Майдан, це Донецьк, Україна». Несколько базовых позиций, которые я хочу обозначить, прежде чем поговорить сегодня о голосах с территории войны. Вот это – Донецк (прим. – показывает на фото проукраинского митинга весной в Донецке) и это – Украина. И Донбасс – это тоже Украина. И это не просто моё желание. Это социология, которая и в марте, и в апреле, и в мае показывала всегда один и тот же результат – 65-67% признавали своё желание жить в Украине. Треть, чуть больше, хотела в Советский Союз, в Россию, в ДНР.

Второй момент, на котором я хочу акцентировать внимание. Донецкая, Луганская область – это украинское село и так было всегда. Україномовне, українське село. І навіть Голодомор не знищив того села. Это европейские города. Во всяком случае были. Сейчас Донецк похож больше на изнасилованную женщину, чем на европейский город, где стыд, срам, жертвенность и нежелание об этом думать. Я же хочу поговорить о голосах, которые мы как будто не слышали и как будто сейчас стали слышны так активно.

Мы не можем понять, что это за голос, что это за люди. Кто так сильно кричит? Кто эти 20% участников вооруженных формирований Российской Федерации? Там нет гражданской войны, мы понимаем это, это война России против Украины. Но 20% участников из местного населения, конечно, есть. Что это за люди? Франц Боас, американский социолог, антрополог середины ХХ века выдвинул очень интересную гипотезу, в общем подтверждаемую: в одно и то же время одно и то же общество может жить в разных хронологических порядках. Это означает, что одни люди, условно, живут в обществе пост-модерна, а другие – например, в традиционной системе ценностей. Так вот, тот голос, который мы слышим сейчас и не можем понять, что там за смыслы, это голос присваивающего хозяйства. Это голос, в терминах Энгельса, хозяйства, которое ничего не производит, воспринимает окружающий мир как враждебную природу, которая может давать, а может не давать. Здесь канализационный люк – такая же пища, как банан. Кладбищенская оградка, металлические конструкции заводов – все это можно спилить и продать. Здесь нет и не может быть вопроса собственности и понимания собственности. Природа даёт, мы берём, мы – не воруем. Кто может ограничить, если нет вопроса собственности? Тот, кто сильнее. Вождь. Он же – милиционер. Если с вождем поделиться, принести ему жертву – охота будет удачной. Здесь нет завтра, как такового, здесь нет рефлексии будущего. День прожит – и хорошо, проживем еще. А может быть умрем – рефлексии смерти нет тоже. Есть враждебный мир – природа, есть враждебные некие другие, но совсем нет самовидения себя. Здесь нет вопроса «кто я?» и ответа на него тоже нет.

Так и здесь: подлые, хитрые, пьющие, отвратительные, но боги.

Здесь есть боги, выбившиеся из вождей, милиционеров, – прокуроры, судьи, некоторые боги достигают даже уровня президента. Они все – система присваивающего хозяйства. К ним нельзя подходить с вопросом совести, морали – это другой способ освоения пространства. Боги бывают разными, но точно не добрыми. Точно так же, как в античной Греции. Зевса язык не повернется назвать добрым богом. Так и здесь: подлые, хитрые, пьющие, отвратительные, но боги. И надо жертвовать, надо голосовать за них, и тогда они улыбаются с плакатов, и тогда, наверное, будет умиротворение и завтра будет очень успешная охота. А может быть и не будет – ну, тогда они разгневались и нужно жертвовать еще и еще.

У этого мира есть свой«золотой век». Как у каждого присвающего общества. В том«золото веке» были шахтеры и металлурги. И верховный вождь, Кецалькоатль [бог-творец мира у индейцев] сидел в Кремле, он был суров, ужасно суров. Но тогда было хорошо, и тюрьма – это тоже хорошее место. Потому что там кормят, там можно жить, там тепло в конце концов. Тот «золотой век» помнится уже не всеми, уже в легендах. В том«золотом веке» была Великая Победа, сакральная, совершенно выхолощенная в смысловом отношении. Это такая себе титаномахия [битва богов-олимпийцев с титанами], где никто не переживает, была или не была права Фетида, став на сторону Зевса и как пострадали гекатонхейры [великаны, принесшие победу богам] жалко ли их вообще. Титаномахия – это когда «наши» победили «не наших», фашистов, какие мы тогда были молодцы и как мы всем тогда врезали.

Но вот этот «золотой век» кончился. Изгнание из рая. И дети работают в копанках – это дырка в земле, из которой достают уголь. Без всякой техники безопасности. Уголь потом продают. Это та же самая природа, освоение которой сущностно принадлежит присваивающему хозяйству. Индустриальное язычество, копанки, дети в земле… Денис Казанский, один из замечательных донецких журналистов, сказал, что если смотреть на пейзаж Донецкой и Луганской области из самолёта, он похож на лунные кратеры – это копанки. Так нельзя жить, кажется. Но так живут.

Когда сбивали самолеты, то люди несли тоже самолеты на металлолом. Это еда.

И дальше случается, что второе пришествие Кецалькуатля послало своих богов с новыми прекрасными средствами еды. Войны тоже, но в первую очередь, еды. Потому что когда танк закончит свою работу, его сдадут на металлолом. Вы скажете мне: ну что вы, танк не делается из такого металла, который можно сдать на металлолом. Но это вы знаете. А они тоже узнают об этом, но опытным путем, не сразу, не быстро. В танке обнаружатся и те части, которые можно сдать на металлолом. Когда сбивали самолеты, то люди несли тоже самолеты на металлолом. Это еда. Это бог принес еды и это здорово, можно есть.

Можно ли здесь победить, можно ли чужому богу стать своим? Милосердному нет. Потому что добра здесь никто не видел. В добро здесь никто не верит (я все еще говорю о 20%). Его никто не узнает в лицо это добро. Есть история, будем считать её легендой этой войны. В июне месяце один из небольших шахтных поселков, который не захватила Российская Федерация, был защищен блокпостом украинской армии. Каждую ночь из разных домов этот блокпост обстреливался: то из автоматов, то из минометов. Один из воинов украинских был местным и сказал:«Я решу эту проблему». Он сделал виселицу, поставил её возле блокпоста на площади. Утром местные жители принесли блокпосту кашу, вареники, колбасу и сказали:«Ну хлопці, шо ж ви не сказали, шо ви – влада?» Тот, который был из местных, спросил: «Ребята, убирать будем?» Они посовещались и сказали: «Ні, нехай постоїть, а то забалуємо». Так вот, сначала виселица, а потом школа. Вот так сюда может прийти чужой бог.

Они жили очень плохо. И так, как они живут сейчас, им – хорошо.

Всё время есть вопрос, есть тезис, что замороженные, голодные эти люди поймут, что им с Украиной было хорошо, и они вернутся. Нет. Им не было хорошо. Они жили очень плохо. И так, как они живут сейчас, им – хорошо. Так, как они живут сейчас, они могут жить сколь угодно долго. Танки – еда, почему нет? И более того, тогда возникает вопрос: нужно ли помогать тем, кто не хочет спастись, кому хорошо? Танки отличаются немножко, и канализационные люки отличаются от бананов – они не самовоспроизводятся. Поэтому будет экспансия – оружие есть… опыт есть, чтобы отобрать где-нибудь в соседней области и точно так же использовать, присвоить и продать.

Но этот мир убьёт украинское село. Этот мир уже убивает патриотов. И этот мир убивает и будет убивать своих собственных детей, которые будут вырастать, как Маугли.

Что с этим делать и можно ли с этим что-то делать? Думаю, что да. Есть две вещи важные: слова и люди.

Из нашего активного словаря должны уйти слова, которые ничего не определяют.

Первое, слова. Давайте подумаем, что из нашего активного словаря должны уйти слова, которые ничего не определяют. Слово «Донбасс» не определяет ничего. Когда мы произносим «Донбасс», считайте, что мы читаем стихотворение Юза Олешковского:
«Живите тыщу лет товарищ Сталин, пускай в тайге придется сдохнуть мне, но будет больше чугуна и стали на душу населения в стране». Если мы до сих пор меряем то, что мы делаем, чугуном и сталью, то тогда Донбасс – да, тогда уголь и все прочее. Но нет, мы ведь не этим меряем наше сегодняшнее движение и нашу сегодняшнюю жизнь. И второе, что нужно изъять из языка – это«деды воевали», это «Великая Победа». Вот этого быть не должно, никогда снова. Война – это смерть, смерть, смерть и еще раз смерть. Это не футбольный матч. Это не «наши» против «их». Это всегда сначала, потом и в конце смерть. Хотя бы эти два убрать из языка, перестать ими пользоваться.

Второе, тоже очень важное, на мой взгляд. Я никогда не думала, что произнесу эти слова, но прозношу: этой земле нужна позитивная колонизация, мирная колонизация. Эти земли именно так и осваивались. Сначала, в конце ХVIII века здесь был Чарлз Гасконье, потом Джон Юз, Лепле, Лаче. Это были люди, которые приехали осваивать уголь, металл и привезли сюда квадратно-гнездовой метод строительства городов. Дегтярёв, один из секретарей обкома партии в Донецкой области в 60-е годы понял, что так не получится, и нужна интеллигенция, и тогда заманивали профессоров, актеров, учёных, и сделали тот мир, который делал Донецк плюс-минус европейским городом.

Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует.

Заканчивая, хочу сказать вот о чем. В еврейских молитвах есть такое окончание «До встречи в Иерусалиме». И много тысяч лет евреи так заканчивали свою молитву. Я хочу сказать присутствующим здесь дончанам и луганчанам, и тем украинцам, которые хотят не только любить Украину, но и делать для нее что-то. До встречи в Донецке. Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует. Здесь будет либо Украина, либо ничего. До встрече в Донецке.

Олена Стяжкіна – українська російськомовна письменниця, професорка Донецького національного університету. Досліджувала культурні процеси на Донбасі. У виступі під час вручення їй літературної «Російської премії» наголосила, що російська мова в Україні не потребує воєнного захисту.

Журнал "Сода"

Фото: TEDx Kyiv, Денис Казанський