«ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!» - ропот недовольства множества людей постепенно перерастал именно в это, чеканно скандируемое по слогам слово, которое распарывало гневом морозный воздух, гулко раскатывалось по всей площади и, дробясь многочисленными отголосками, приобретало какой-то мистический ритм, завораживая и заставляя осипшее горло снова и снова кричать вместе со всеми: «ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!».
Преподаватель истории Аркадий Аркадиевич Башмачкин, в кругу друзей с милой самоиронией именовавший себя «демократозавром», отчаянно мёрз в худощавом китайском пуховике, но был оживлен и доволен. Да что там говорить – он ликовал: хоть и с третьего раза, но митинг состоялся и то обстоятельство, что его удалось организовать именно сейчас, в канун Нового года, вселяло оптимизм и представлялось Башмачкину в определённой степени символичным и многообещающим. «Нас не заставят молчать»,- в очередной раз повторив про себя эту согревающую душу мантру, он, словно дирижёр, с ещё большим воодушевлением принялся размахивать транспарантом в такт звучащей музыки протеста: «ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!».
Аркадий Аркадиевич был из того славного, но безвозвратно уходящего в прошлое, племени гуманистов начала века, которых в приснопамятном 2004 году нежданно проснувшаяся жажда справедливости вынесла в каком-то бунтарском порыве из уютных квартир и разбросала по площадям тысячами глоток, надсадно орущих: «Нас не заставят молчать!». Как знать, может именно такой, внезапно проснувшийся инстинкт протеста, присущий любому наделённому толикой интеллекта живому существу, заставляет дельфинов выбрасываться из тёплого моря на враждебный берег, удивляя своей отвагой учёных мужей, разглядывающих в кабинетах фотографии мёртвых тел и в недоумении теребящих свои академические бородки: «А чего им, собственно, не хватало?» Правда тогда, в 2004, всё закончилось хорошо – большинство дельфинов вернулись в насиженные или точнее сказать - наплаванные родные волны, а некоторые из них, наиболее активные и предприимчивые, даже получили возможность скоротать оставшийся дельфиний век в комфортабельных бассейнах с подогревом и тщательно отфильтрованной морской водой.
В отличие от большинства, Башмачкин, единожды обретя головокружительную возможность говорить и быть услышанным, бесповоротно влюбился в капризную даму по имени «СВОБОДА», роман с которой тянулся уже много лет, традиционно доставляя кавалеру больше волнений и страданий, нежели сладких минут счастья и взаимности. Но сегодня своенравная ветреница была доброжелательна, и Аркадий Аркадиевич упивался каждым мгновеньем её благосклонности.
«Разом нас багато, нас не подолаты» - вспомнив архаичный речитатив молодости, Башмачкин ностальгически улыбнулся и даже по-мальчишески задорно шмыгнул простуженным носом, но, уткнувшись взглядом в стоящую напротив милицейскую шеренгу, сник и зябко передёрнул плечами. Их было не так уже и много – всего человек тридцать. В зимнем утеплённом камуфляже, облачённые в доспехи спецамуниции, с новомодными электрическими дубинками в руках, они безмолвно стояли за большими, в полный рост, серебрящимися от инея щитами и смотрели на него сквозь непроницаемо-чёрные забрала защитных шлемов. В прошлом году два именно таких «робокопа», матерясь, волокли его за руки по снегу, попутно награждая пинками и размашистыми ударами дубинок. Вспомнив свои жалкие крики, безнадёжное, какое-то заячье трепыхание в чужих руках и пронизывающий холод от забившегося за воротник снега, Аркадий Аркадиевич снова поёжился и спрятал подбородок в колючий клетчатый шарф, повязанный по новой моде элегантным узлом плачущей, но от того не менее заботливой супругой Вероникой Степановной.
Оная была для Башмачкина не просто нежно любимой и обожаемой женщиной, а верным товарищем и мудрым советником во многих житейских вопросах с, пожалуй, единственным, но весомым недостатком – Вероника не верила в торжество демократии. Вот и вчера за ужином, подперев голову кулаками, она с тоской смотрела на жующего пельмени мужа и со слезой в голосе просила: «Аркаш, ну не ехал бы, а? Хватит уже с тебя, возраст-то.… О нас с сыном подумай, вон в прошлом году его из института выперли и намекнули - папе спасибо скажи. Мало тебе, не навоевался?». Аркадий упрямо молчал и, избегая горестно-умоляющего взгляда благоверной, с демонстративной деловитостью тщательно перемалывал зубами запечатанные в тесто кусочки уже остывшего фарша. Впрочем, отмолчаться не удалось. Фёдор, шурин Башмачкина, приглашённый женою к ужину видимо в качестве последнего аргумента, не чокаясь махнул очередную стопку, убедительно взял его под локоток и не приемлющим возражений тоном пригласил: «Пойдём-ка в подъезд, перекурим это дело».
Тягучие внутрисемейные скандалы из-за неуёмной общественной активности Аркадия Аркадиевича, давно стали для него делом привычным и, по сути, уже являли собою стандартный церемониал накануне очередного митинга, сродни предварительному разогреву молодожёнов в ЗАГСЕ бокалом шампанского перед грядущим повальным свадебным буйством. Давно смирившийся с этим ритуалом Башмачкин лишь вздохнул и безропотно поплёлся за родственником на лестничную клетку, где между этажами, среди окаменевших окурков и предновогодних пустых пивных бутылок, стояла самодельная «разговорная» лавочка, оборудованная местной молодёжью для более уютного проведения зимнего досуга.
- Я тебя уговаривать-отговаривать не собираюсь, – Фёдор неторопливо закурил, по куркульски прижимисто не предложив сигарету Башмачкину. - Ты мне просто объясни, зачем тебе это всё, я понять хочу. Только давай без этих соплей о судьбах наших детей, человеческих ценностях и цивилизованном обществе. Вот лично тебе это зачем?
Вспениваться праведным гневом, доказывая прагматичному шурину неизбежность победы идей гуманизма и неотвратимость краха любого подлого строя, не было ни желания, ни смысла, а потому Аркадий Аркадиевич кротко пояснил:
- Они заставляют меня молчать, а я не буду. И хочу, чтобы они это поняли.
- Они… Поняли… – ехидно передразнил Фёдор и обидно усмехнулся. – Кто они? Ты толком объяснить можешь?
- Могу, – томясь от происходящего, Башмачкин печально кивнул. – Национальные лидеры. Власть, если хочешь.
- Власть, говоришь. А к чему ей тебя слышать, вернее – зачем тебе ей что-то говорить? Ты что, хреновее всех живёшь или, может, не хватает чего?
- Справедливости.
- Ага, а для кого? – уточнил шурин напряжённо-доброжелательным тоном, каким обычно учитель подводит к правильному ответу любимого ученика, неожиданно забывшего на экзамене концовку заранее полученного и прилежно вызубренного текста.
- Для всех – облегчённо выдохнув, справился с задачей Аркадий Аркадиевич.
- Для всех он радеет, - неожиданно взорвался Фёдор.- Обиделся – власть, видите ли, его не слышит! А ты вообще-то помнишь, когда эта власть кого слышала?! Все в говнах молча лежат, один он, младенчик-идеалист с розовыми пузырями, кричит – сиську требует. На тебе, - перед лицом Башмачкина материализовался солидный пролетарский кукиш, - мы не в Европе, а в зазеркалье живём, помнишь про Алису сказочку? И демократия у нас тоже есть, только своя, в гоблинском переводе. Власть во все времена от демократии пучило, а уж сейчас-то… У нас всё наоборот, понимаешь? Не бунт, а власть бессмысленная и беспощадная и символы её, родимой, не скипетр и держава, а вазелин и лапша – вазелин для таких правдоборцев как ты, а лапша, как водится, для всех остальных, - Фёдор удручающе махнул рукой и в одну затяжку сжёг сигарету до фильтра.
- Ну вот, правильно. Значит нужно что-то делать, - суетливо заёрзал на лавочке Аркадий, не ожидавший от шурина столь точного понимания ситуации. – Пусть они, в конце концов, услышат нас и поймут…..
- Поймут? - Фёдор посмотрел на родственника с поощряющим любопытством военкома, узревшего в руках призывника загадочный пухлый конверт. – Они тебе что – дети неразумные? Ты их глаза по телевизору видел? Бездушные, но не тупые. И всё они давно поняли, будь уверен. Национальные лидеры, политическая элита… Паноптикум это, передвижная выставка из кунсткамеры – совесть и нравственность в заспиртованном состоянии. Они последовательны и неутомимы лишь в своей алчности и холуйстве, ведь право грабить собственный народ ещё нужно заслужить. Сбылась мечта Ильича – пусть не кухарка государством управляет, а всё равно прислуга, только политическая. А у прислуги, знаешь ли, мораль одна – портки вниз и задом к хозяину со вздохом «жениться Вам барин надо». Или, может, ты на Европу надеешься? – раздражённо чиркнув спичкой, шурин снова закурил. – Напрасно, она за газ на всё глаза закроет и любую индульгенцию нашим инквизиторам выдаст, даже если они таких дурней, как ты, на кострах начнут жечь. И знаешь, что самое смешное – именно из-за демократии. Наша «демокрадия», как и западная демократия - обе на страхе построены, только у нас народ боится власти, а у них – власть народа, у нас власть у народа тащит, а у них народ из власти своё выдавливает. И если эта самая ихняя власть своим подданным газ не предоставит – разнесут их, порвут на клочки, как медведь цыгана. Им на Западе от нас обёртка красивая нужна и лидеры твои национальные, будут для Европы демократию симулировать, с охами и ахами - как молодуха оргазм для немощного богатого мужа. Это они умеют: видал, кто у нас на могилу Шевченко самыё дорогие венки возлагает – паны, которых тот на вилы звал поднимать.
- Да ладно тебе, ведь мы многого уже добились, особенно за последние годы, – хмуро буркнул Аркадий, тускнея перед гудериановским напором и винегретной эклектичностью мировоззрений шурина.
- Ага, добились они, - с подозрительной лёгкостью согласился Фёдор и поощрительно протянул Башмачкину сигарету. – Только запомни, у наших фей все подачки в самый неподходящий момент в гнилую тыкву превращаются. А ты давай, Золушок, ройся на помойке, подыскивай платьице для бала демократизма.
Аркадий Аркадьевич хотел было запойно, на всю жизнь обидеться на несносного родственничка, но тот внезапно притянул его к себе и умоляюще зашептал в самое ухо, переходя на какое-то бабское, поминальное причитание:
- Наплюй на них. Слышишь, Аркаша, наплюй. Нам всю жизнь обещают светлое будущее, только потом, лет через 10. Обещают будущее и хоронят в настоящем. А нам сегодня жить надо. Мы все, слышишь Аркаша, все должны жить сейчас, только в собственной, не соприкасающейся с ними системе жизненных ценностей, на обратной стороне Луны. Слышишь, жить сегодня, а не кликушествовать на площадях. В этом наша свобода. Но так жить можно только молча, иначе они придут к тебе и испохабят, обгадят всё.
Продолжая машинально качать транспарантом, Аркадий Аркадьевич, так и не нашедший должного контраргумента в давешнем разговоре с приспособленцем Фёдором, со светлой печалью превосходства размышлял – наверное у каждого свой выбор и свой путь. Пожалуй, именно так, сострадательно-прощающе и чуть брезгливо, в июне 1941 смотрел вслед бегущим в тыл бойцам их младший командир, оставшийся на передовой с трёхлинейкой и обоймой патронов, решив ценою собственной жизни прикрывать позорное отступление сослуживцев.
«ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО…» - слаженное скандирование и гомон за спиной оборвались так пугающе внезапно, что Башмачкин вздрогнул и съёжился от наступившей тишины, как от окрика. Из динамиков раздалось лёгкое шипение, а затем женский голос, с дикцией диспетчера автовокзала, произнёс «Внимание! Акция протеста «Позор нерадивым работникам коммунального хозяйства» за номером 12/2020 объявляется оконченной. Повторяю, акцию протеста за номером 12/2020 прекратить». Голос был высокий и какой-то неживой, пластмассовый. Аркадий Аркадиевич даже представил себе сидящую на необъятном диване огромную тряпичную куклу, которая при надавливании на живот, открывает свои выпученные стеклянные глаза и, вместо традиционного «мама», оглушительно скрипит «ПРЕКРАТИТЬ». А гигантский Пантагрюэль, гогоча всем своим жирным лицом, забавляется и вновь и вновь тискает этого монстра, послушно повторяющего «ПРЕКРАРИТЬ…ПРЕКРАТИТЬ».
Вслед за так непонравившимся Башмачкину голосом, из динамиков раздался мерный стук метронома, с каждым гулким ударом которого ожившая милицейская шеренга делала шаг вперёд, медленно, но неотвратимо надвигаясь на одинокую фигуру на площади. Аркадий Аркадиевич, презирая себя за трусость, вздохнул и, постоянно оскальзываясь, затрусил какой-то унизительной, торопливой поросячьей рысью к заданию административного корпуса .
Сбив у входа с ботинок снег, Башмачкин зашёл в здание и лишь когда его окутало ватное, усыпляющее одеяло тёплого спёртого воздуха, понял, как пронзительно, до зыбкой неуверенности в ногах, окоченел за эти сорок минут, отпущенных разрешением на проведение митинга. Первым делом он сдал в пункт выдачи агитматериалов свой транспарант и, непонятно для чего, понаблюдал, как сутулый служащий в форме Департамента митингов и демонстраций перечеркнул его по диагонали противно повизгивающим красным фломастером и размашисто написал «Использован. Подлежит утилизации». Далее чиновник небрежно бросил списанное полотнище в угол, а сам принялся аккуратно сортировать новые, видимо полученные к следующему году транспаранты, тщательно раскладывая их по разным стопкам и делая какие-то пометки в журнале. Башмачкин хотел было поинтересоваться, утверждены ли отделом внутренней политики квоты митингов и тематика протестных акций на будущий год, но чёртов бюрократ так неодобрительно взглянул в его сторону, что Аркадий Аркадиевич только мысленно сплюнул и направился в бухгалтерию.
Последняя встретила его приветственной дробью кнопок счётной машинки и удушливым ароматом дешёвого одеколона, навевавшим трогательные воспоминания о далёком пионерском лете. Башмачкин отчётливо вспомнил этот запах: тогда физрук, спеша на ночные посиделки к смазливыми пионервожаткам, забегал в отряд и, раздав успокаивающие щелбаны самым неугомонным пацанам, запирал их до утра, видимо во избежание случаев гормонального подросткового хулиганства. И долго ещё после его ухода в комнате, почему-то именовавшейся по-матросски кубриком, витал именно этот ядреный дух тяжёлой советской парфюмерии.
- Итак, что у нас получилось, - бодрый старичок-бухгалтер, собственно и источавший это социалистическое амбре, бойко забарабанил своими сухенькими пальчиками по кнопкам калькулятора, весело приговаривая, - госпошлина, транспарантик, плюс амортизация плаца, плюс использование аудиоэффекта «шум толпы», благотворительная помощь «Беркуту», обязательный сбор в Президентский фонд развития демократии. Кстати, услугу «Чаепитие с портретом Премьера» заказывали? - бухгалтер вопрошающе взглянул на Башмачкина. - Без этого возбраняется общение с прессой, – пахучий старичок кивнул на устало прислонившегося к обогревателю бородача в «Аляске», явно пребывающего в похмельно-гнетущем состоянии полного не восприятия окружающего мира.
Аркадий Аркадиевич отрицательно покачал головой и пояснил:
- Цены, знаете ли…
- Кусаются, кусаются проклятые, - беззаботно подтвердил дедуля, но, посерьёзнев лицом, нравоучительно добавил, – А куда деться? Бюджет пополнять-то надо, - и, утвердительно щёлкнув последний раз по кнопкам, деловито сообщил, - итого 840 гривасиков, будьте любезны.
Отсчитав необходимую сумму и спрятав полученную квитанцию понадёжнее во внутренний карман куртки (потеряешь – курирующий офицер службы безопасности без соли съест, вон как сурово зыркал на инструктаже перед митингом), Аркадий Аркадиевич заспешил к выходу. Получив у заспанного дежурного, с оплывшим как у свечки лицом, свой мобильный телефон и потрёпанную барсетку с документами, Башмачкин каллиграфическим учительским почерком вывел в журнале «Претензий к органам правопорядка не имею», поставил красивую, с фирменной завитушкой подпись и вышел на улицу.
За спиною, чуть поскрипывая намёрзшим на полозе льдом, заскользила тяжёлая плита металлических ворот, створки соединились, громко клацнул автоматический замок. С неба опять посыпался мелкий, колючий снег. После домашней прогретости служебных помещений администрации, мороз взялся за Аркадия Аркадиевича с удвоенной силой, с бесцеремонностью гопника залезая под пуховик и вытаскивая своими ледяными руками бережно накопленные на дорогу остатки тепла. Башмачкин подышал на руки и протёр висящую на воротах заиндевевшую табличку «Распорядок работы: проведение массовых акций и собраний каждую субботу и воскресенье с 6.00 до 9.00». Чуть ниже висели ещё две, одна из них взыскательно требовала «Стой! При входе предъяви разрешение в развёрнутом виде», вторая строго предупреждала «Внимание! Повреждение покрытия плаца карается уголовным преследованием!».
«Рейсовая маршрутка отправляется обычно без опозданий ровно в десять, затем, как ни крути, 40 минут езды до столицы (10 километров, да по заледеневшей дороге – нет, быстрее не получится), потом метро и по городу – пожалуй, дома только к обеду буду»,- высчитывал Аркадий. Заранее предупредить жену по сотовому он не мог (мобильные телефоны здесь не работали), а потому Башмачкин, подышав для тепла в рукавицы, зашагал к автобусной остановке, за пластиковыми щитами которой можно было спрятаться если не от мороза, то, во всяком случае, от назойливого ветра.
Бредя через засугробленное поле, Аркадий Аркадиевич вдруг поймал себя на том, что по-мещански, совсем как шурин, думает не об очередной, состоявшейся сегодня победе демократии, а о чашке сладкого и горячего, о Боже – горячего, кофе, сваренного дражайшей Вероникой Степановной. Неприятно поразившись слабости человеческого духа, как такового, Башмачкин начал было мысленно подыскивать утешающие и оправдывающие в частности себя обстоятельства, но тут же отвлёкся - ему навстречу, в облаке белой морозной пыли, нёсся бронетранспортёр с привязанной сверху большой, пушистой ёлкой. Отступив в сторону, он улыбнулся: «Устанавливать везут» и приветственно помахал невидимому водителю рукой. Когда же поднятая тяжёлой машиной снежная кутерьма улеглась, Аркадий Аркадиевич обернулся: бронетранспортёр, проехав вдоль высокого бетонного забора с застеклённой караульной вышкой, уже нетерпеливо пофыркивал перед раздвигающимися воротами, над которыми видными даже отсюда двухметровыми буквами, указывалось ЗАО «МАЙДАН НЕЗАВИСИМОСТИ». Стоящий посреди белого поля человек в китайском пуховике ещё с минуту задумчиво смотрел на подсвеченную праздничными гирляндами надпись, пробормотал «Ну, что - с наступающим Новым 2021 годом!», а затем развернулся и бодро зашагал дальше в сопровождении неугомонных вихорков позёмки.
Источник
