22 дня в ДНР. Часть 2

«Яма»

На «Яме» — военной тюрьме бывшей СБУ, нынешней госбезопасности — я оказался вечером на следующий день после приезда. Сразу отмечу, что до конца не уверен в последовательности всего, что там случилось.

Составляют рапорт о моем задержании. В написанном с ошибками тексте мое внимание привлекает заголовок: «бывшая СБУ». Кажется, что ДНР сама еще не определилась, как называть свою собственную службу безопасности. Хотя отказ от украинского прошлого очевиден: Донецк словно движется назад во времени, набирая скорость, обратно в 90-е, а затем и в СССР, минуя «незалежную».

У меня отбирают личные вещи. К сумке приклеивают бумажки с моей фамилией. Телефон выключил и вместе с деньгами (сумму тщательно пересчитывают) кладу в файл, который при мне заклеивают скотчем. По дороге в камеру я замечаю, что к ножке стола, стоящего поперек дверей лифта (им не пользуются — доступ на некоторые этажи ограничен), привязана веревка с петлей. Мне очень страшно. В завязавшемся разговоре конвоиры меня поправляют: «ДНР, а не Донецкая область». Шутят: «Днепрожидовск».

Камера, в которую меня приводят, представляет собой прямоугольник три метра на полтора, без окон. Здесь нельзя ни встать в полный рост, ни вытянуться на полу, с относительным удобством можно только сидеть. Десять заключенных лежат не вдоль, а поперек камеры, подогнув ноги под себя или задрав их на противоположную стену. Иначе мы все просто не уместимся.

Как ни странно, в «Яму» новости доходят очень быстро. Узнаю последние: в батальоне «Кальмиус» служит около сотни «голубых беретов», а на днях приехало добровольное пополнение в полтысячи человек из Одессы. Говорят про масштабы бегства из Донецка: в доме из 144 квартир свет по вечерам включают только в четырех.

На следующий день в нашу камеру заводят женщину. Конвоир бросает: «Пока не трогайте».

Мои сокамерники: Михаил, бывший шахтер, матерившийся на блокпосту и получивший за это неделю; еще один шахтер, Ваня, служил в особом подразделении практически полностью из горняков, он слишком хорошо знал устав караульной службы, убил в карауле одного сослуживца и ранил другого, не отвечавших на пароли, за это Ваню жестоко избили и прострелили ногу, он провел месяц в одиночке без света в Куйбышеве, а теперь переведен на «Яму»; другой мужчина громко ругался с женой, чем привлек внимание соседей, посчитавших своим долгом сообщить куда следует (это тоже причина); дончанин, опрометчиво сфотографировавший по просьбе незнакомой девушки ее дом в подвергавшемся обстрелу районе, чтобы переслать ей фото, его задержали бдительные местные жители и быстро вызвали патруль ДНР. А еще он состоял в проукраинских группах «ВКонтакте». За это, наверное, он и был жестоко избит. Об остальных я еще расскажу.

Меня вызывают на допрос. В вину мне вменяется то, что я не рассказал по прибытии о своем журналистском опыте. Говорю, что упомянул об этом не раз, добавил, что по образованию историк. Меня допрашивают с пристрастием, трое. В Ростове в магазине спецодежды я успел купить последнюю тельняшку — крапчато-белую. Теперь ко мне подходит мужчина, который поигрывает боевым ножом и интересуется, знаю ли я, чью тельняшку посмел надеть. Я говорю, что нет, не знаю. Он рассказывает мне о «краповых беретах». Нож блестит под ярким электрическим светом, и я понимаю, что человеку напротив ничего не стоит перерезать мне горло. Я предлагаю сейчас же снять с себя тельняшку. «Это на будущее», — говорит он и уходит. Немного позже уводят и меня. Обратно в камеру. Про себя я благодарю Бога, что меня не бьют. По крайней мере, пока.

Две главные категории, на которые делят почти всех подозреваемых, — корректировщики и наводчики (в местной номенклатуре военных преступлений это почти одно и то же). Законы здесь жесткие, и их легко нарушить. А еще ничего не стоит подставить человека. Бьют не с целью выбить нужные показания или чистосердечное признание, а, кажется, чтобы получить удовольствие.

На следующий день выводят в туалет. Вечер. У лифта, под столом, — кровь. Кровавые следы ведут к лестнице. В коридоре избивают очень редко, только особо отличившихся. И то — вряд ли это делают конвоиры. Выходит, кто-то из следователей посчитал нужным продолжить допрос.

Еще одного парня запускают уже после меня. Он поехал в Донецк за вещами из относительно спокойной Авдеевки, на блокпосту его задержали, по мнению ополченцев, карта в его машине была слишком подробная. Били, но не сильно. Машину на ночь «отжали».

Кто еще у нас? Украинский военный, ему двадцать восемь, его ранило в ногу осколком мины. Двое суток он прятался в посадках, на третьи вышел к блокпосту ДНР и сдался. Без оружия. По его словам, рота, в которой он служил, разбежалась после первого же залпа. Дома у него беременная жена. В военкомате обещали комиссовку после 45 дней службы, а в армии он с мая. Разумеется, он возненавидел войну.

На следующий день вечером (один наш сокамерник забыл снять часы, и мы можем узнать, сколько сейчас времени, иначе, думаю, было бы хуже) заводят женщину. Конвоир бросает: «Пока не трогайте». Ее зовут Аня, она жмется в угол к двери, ей трудно дышать, не хватает воздуха. У нее истерика, она медленно сползает на пол. Шахтер Ваня говорит с ней твердо, но не повышая голос. Аня понемногу приходит в себя. Здесь ее никто не обидит. Если верить тому, в чем ее обвиняют, по меркам военного времени Аня совершила тяжелое преступление: при выезде из Донецка ее задержали на украинском блокпосту, она нанесла пометки на карту города и там написала номер своего телефона. Украинцев отогнали, ополченцы взяли блокпост, нашли брошенную в суматохе карту и «пробили» телефон, позвонив и попросив человека на том конце помочь с доставкой детской одежды из гуманитарного груза. Аня согласилась. Ее схватили, били и насиловали, несмотря на месячные, в том числе и дулом автомата. Отвезли на «Яму». Угрожали расстрелом. (Думаю, чего же стоят ВСУ, если не могут сами найти точки обстрела?) Здесь, в камере, Аня вздрагивает от каждого громкого звука, особенно от шагов по коридору или лязга щеколды на двери.

В одном из кабинетов на тумбочке под столом лежит пистолет. Мелькает мысль: «А не лучше ли застрелиться?»

Каждый день по коридору вдоль тюремных камер идет медсестра. Внутрь она не заходит, несмотря на охрану — автоматчика. Останавливается у двери, равнодушным голосом осведомляется, имеются ли жалобы, и выдает чудо-лекарство от всего — цитрамон. Кого били, как нашего Ваню, может получить зеленку, перекись водорода и ватку. У нас в камере уже сутки нет света, поэтому осмотреть огнестрельные ранения осторожная медсестра отказывается. Не заглянул к нам в камеру и православный священник, которого мы встретили, возвращаясь с параши. Мы попросили его зайти к нам, в качестве ответа прозвучало безразличное: «Будет видно». Что ж, наверно, он слишком занят. В воскресенье — один из главных донецких праздников: День шахтера. Вечером видим у того же лифта двух человек — один жестоко избит, другой с простреленными ногами лежит на носилках. Думаю, что это пленные украинские военные. Нет, шахтеры, которые продолжали праздновать уже после наступления комендантского часа.

Через день нам наконец делают свет. До этого почти все мои сокамерники ушли на работы, я остался в темном пространстве один с шахтером Михаилом. Лежим, молчим. Приходит конвоир с электриком. Меня выводят из камеры, а Миша остается помогать — держать лестницу, подавать провода и лампочки. Подходит ополченец со сломанным носом и распухшим от ударов лицом. Он говорит с конвоиром, вставляя через слово вместо мата утвердительно-вопросительное «понял». Он рассказывает, за что его так. Он подвозил девушку и увидел, что какие-то люди что-то делают с электрощитовой на лестничной площадке. Он принял их за наводчиков и открыл по ним огонь на поражение. Они оказались работниками из компании — интернет-провайдера, но выяснилось это слишком поздно.

В следующий раз Аню приводят через день или два. У нас уже есть свет, и я вижу, в каком она состоянии. Светлые штаны в кровавых потеках. Аня общается через «кормушку» (дыра с лотком в двери, через которую передают еду) с баландером Витей. Он один из немногих в «большой» камере (там сидит тридцать человек), кто отнесся к ней по-хорошему. Сам он на «Яме» уже пятьдесят суток. Он бывший милиционер, и кто-то из новой власти решил свести с ним счеты. В нашу камеру Аню подселяют намеренно, знают, что у нее проблемы с дыханием, а нас десять человек в маленьком и душном помещении. От Ани узнаем новости — в соседней камере сидели два подростка, 16 и 17 лет, о которых просто забыли. Правда, сейчас их уже выпустили.

В один из дней меня выводят на работу. В моем случае это уборка этажа. Я мету и мою полы. В одном из кабинетов на тумбочке под столом лежит пистолет. Мелькает мысль: «А не лучше ли застрелиться?» В ополчении ДНР действует строгий сухой закон, но некоторые равнее других, и в мусорном ведре я обнаруживаю бутылку из-под коньяка. И использованные презервативы.

Я увижу человека, который профессионально занимается избиением. Это высокий и плотный мужчина, он ходит в солнцезащитных очках, с наушниками и в фуражке.

Я неосмотрительно ставлю ведро с грязной водой рядом с дверью одного начальника. Тот выходит и опрокидывает ведро. Жду, что меня изобьют или впаяют еще десять суток, как предлагает один из конвоиров. Нет, отшучивается, мол, сам виноват, надо под ноги смотреть. Начальники здесь самые разные, среди них есть вполне интеллигентные выходцы с Кавказа, которые не матерятся и даже на свой лад дружелюбны. После работы мне предлагают кофе или чай, я, воспользовавшись моментом, прошу принести кипяток нам в камеру. Соглашаются. В условной караульной бойцы играют в «Контру».

Когда я возвращаюсь в камеру, у нас закрывают «кормушку», через минуту мы понимаем, почему. Мужчина из соседней камеры объявил голодовку, и сейчас его избивают. Бьют беспощадно. Он орет. Я молюсь. Вечером следующего дня его вернут на «Яму» из больницы. На носилках, со множественными переломами. А я увижу человека, который профессионально занимается избиением. Это высокий и плотный мужчина, он ходит в солнцезащитных очках, с наушниками и в фуражке.

А у нас новенький — бывший участковый, уволился с прежнего места службы, ехал переоформляться, вроде бы даже заранее согласовал новую работу в создаваемом Министерстве внутренних дел ДНР. Его задержали на блокпосту, «отжали» машину, не били, но умудрились «потерять» документы. По его словам, он даже представить себе не мог, что творится на «Яме». Тюрьма по сравнению с «Ямой» — место отдыха.

К нам «подселяют» еще одного задержанного — рэпера, подозреваемого в мародерстве. Он сумеет наладить контакты с начальством, и его будут отправлять на работу — уборку больничных помещений — каждый день. На «Яме» ценится любой труд, лишь бы не сидеть сутки напролет в камере. Наконец, последний «новоприбывший» — сотрудник госэкспертизы. Взяли прямо из дома: позвонила консьержка и попросила спуститься. Ему нельзя сидеть, и в камере он только стоит. Через два часа его вызывают на допрос и отпускают. Мы все удивлены. А еще больше — на следующий день, когда он лично является с передачей. Я уже давно не испытывал такой искренней радости. Передачи здесь жизненно необходимы — то и дело отключают воду, еда тоже оставляет желать лучшего. Впрочем, грех жаловаться — хорошо, что вообще кормят.

Со временем в камере становится все жарче. Мы обмахиваемся картонками, так хотя бы можно дышать. Над нами держат пленных украинских военнослужащих. Говорят, что сейчас на одном только этаже их около 170. И они спят на кроватях, а не так, как мы, — на чем придется. Да и кормят их лучше, и в туалет выводят чаще. Нас со временем тоже стали выводить три раза. На «Яме» я провел шесть суток. Это самое страшное время в моей жизни.