Язык — это анархия и компромисс мозга

Легко разобраться с ситуацией «ты меня недопонял» — тезис, антитезис, мордобой — и дело в шляпе. Тяжелее принять положение «ты меня не понимаешь», но бутылка крепкого плюс разговор по душам и здесь восстановят миропорядок. Вариант «никто меня не понимает» уже серьезнее, но и для этого давно придумали средства: образ проклятого поэта, опередившего свое время гения и зеленые волосы в знак протеста.

Тотально безнадежного сценария нет, если не учитывать один неприятный факт — никто никого не понимает в принципе.

И дело не в разности интересов и даже не в том, что все считают друг друга идиотами. Проблемы таятся на куда более глубоком уровне — на уровне языка.

Проблема 1. Язык — это компромисс мозга

На протяжении последних двух веков язык не раз объявлялся тождественным мышлению. Наиболее яркими воплощением этой идеи стали воззрения австрийского философа Людвига Витгенштейна, который заявил, что объективной информации не существует, а есть лишь языковые практики («границы моего языка означают границы моего мира»). Второй в топе стоит заезженная гипотеза Сепира–Уорфа, существующая в двух вариантах — «сильном» и «слабом». Первый предполагает, что мышление и познание целиком обусловлены категориями языка. В процессе кровопролитных научных стычек «сильный» вариант был отброшен, так как в предельном смысле это означало бы, что англичанин, русский и китаец не могут общаться в принципе.

Облегченная версия склоняется к релятивизму — язык не сводится к мышлению, но накладывает на него отпечаток. 

Само мышление, как бы нам ни хотелось приписать его внутреннему голосу, не имеет ничего общего со словами: современная когнитивистика описывает его как доязыковой процесс.

Фактически мы думаем на графико-символическом квазиязыке или, в терминологии гарвардского когнитивного психолога Стивена Пинкера, на «мыслекоде». Многоуровневые построения в воображении Теслы, открытие спирали ДНК через явившийся образ и слова Эйнштейна о том, что в процессе изобретения теории относительности он видел себя летящим верхом на световом луче, — все это в некотором роде достоверно. Мы мыслим скорее «чистыми образами», чем словами. Но, поскольку телепатия еще не изобретена, выражаться словесно все же приходится. В этом нам отчасти помогает наша «языковая» природа.

Первой о ней еще в 50-х годах заговорил философ, когнитивист и лингвист Ноам Хомский, индекс цитируемости которого по сей день мерцает где-то между Фрейдом и Платоном.

Хомского интересовало, как человек способен создавать бесконечное количество новых комбинаций, используя для этого ограниченное количество слов.

Он пришел к выводу о том, что в наших головах заложена некая «первосистема», позволяющая это делать, а именно универсальная ментальная грамматика (впоследствии универсальность была сведена только к одной способности — рекурсии). В основе этой идеи лежит способность детей изобретать грамматические особенности языка самопроизвольно, без участия сердобольных матерей и скверных теток, остервенело царапающих классную доску.

Последние исследования в области анализа реального использования языка в пух и прах разносят теорию ментальной грамматики, которая больше полувека заправляла лингвистикой. Равно как и одно из важных ее ответвлений: очень красивую гипотезу Пинкера о том, что язык является инстинктом. Но хотя грамматика и не встроена в нас от рождения, кое-что мы все же имеем. Целый комплекс социальных и когнитивных свойств (категоризация, считывание коммуникативного намерения, умение проводить аналогии и т. д.), которые буквально заставляют нас прививать себе грамматику и зубрить правила. Все эти функции являются наследуемыми.

Наличие единого ПО, побуждающего нас учить язык, — факт впечатляющий, достойный дня «Ментальной грамматики» на филологическом факультете. Оно делает наше общение в принципе возможным. Загвоздка состоит в том, что в процессе перекодирования мышления на уровень языка объем и полнота обдумываемого теряется, так как облечь в слова мы можем только часть своего богатого внутреннего мира. Сказанное другим человеком мы пропускаем через собственные фильтры — знания, эмоции, опыт и представления об окружающем. Это действует и в обратную сторону — произнося готовую фразу, мы рассчитываем, что часть мысли, съеденную ограничениями языка, реципиент восстановит сам.

Кроме того, коммуницировать друг с другом нам сложно и физически. Язык как высшая функция не имеет четкой локализации в мозге и при языковой обработке нам приходится напрягать его целиком.

Причем не только области коры, но и самую его глубину — мозжечок (как выяснилось, ярый энтузиаст вовлекается не только в процессы координации, но также в область языка, памяти и эмоций). Когда же дело доходит до интерпретации, ситуация ухудшается — «вдупляться» в смысл сказанного нашей когнитивной системе крайне энергозатратно.

Из всего этого можно сделать простой вывод: общаться друг с другом нам довольно муторно. И отсюда же возникает вполне закономерный вопрос: если язык служит для облегчения этого процесса и к тому же съедает энергии, как китайская ферма для майнинга, то почему бы не сделать его простым, точным и логичным?

Проблема 2. Язык — это анархия

Как бы крепко ни отпечаталась в нашем сознании ассоциация «предмет „Русский язык“ — куча правил», глобально язык не имеет ничего общего с идеальными устойчивыми законами. Путь к этой парадоксальной истине прошел через многочисленные попытки создания формального языка, по таким законам работающего. К слову, здесь снова лидирует Витгенштейн (ранний), к которому мы часто будем обращаться. Не помянуть его в разговоре о языковых проблемах — все равно что проигнорировать фигуру Жижека, говоря о современной философии. Будет просто-напросто скучно.

Идеи раннего Витгенштейна стали кульминацией в развитии плана по созданию формалистски вылизанного языка. Его предшественники и учителя — ранний Лейбниц, Рассел, Фреге и другие мученики от логики — уже пытались свести язык к сухому логическому закону, однако Витгенштейн был единственным, кто пошел до конца.

Он предложил к чертям собачьим убрать из языка синонимию, омонимию и утверждения с множественными значениями. Одно высказывание = один логический атом.

Так, в случае недопонимания можно было бы раскладывать каждое утверждение по косточкам, не запутываясь в процессе. Поэты плачут, писатели воют, а Витгенштейн прибавляет, что для анализа следует использовать математическую логику. Таким образом, с его точки зрения, удалось бы избавиться от бессмысленных и псевдовысказываний, которыми наводнен язык. Более того, в такой системе ошибка в синтаксисе неизбежно вела бы к ошибке на уровне семантики.

Согласно теории логического атомизма, реальность состоит из фактов, а те, в свою очередь, компонуются из самих объектов, их свойств и отношений между ними. Все предельно ясно: язык является проекцией мира, а произносимое может быть проверено реальным «положением дел». Прекрасно работала бы теория, используй мы только фразы вроде «два пива стоят сотку», но, к сожалению, человек порой изрекает и более сложные конструкции вроде «два пива стоят сотку, мир сегодня добр».

Ранний Витгенштейн с его страстным желанием идеальной синхронизации мира и языка дал на этот счет следующий ответ: «То, что вообще может быть сказано, должно быть сказано ясно; о том же, что сказать невозможно, следует молчать».

Фраза стала историческим мемом, философские проблемы превратились в последствия неправильного использования языка, а тонкости употребления были просто вынесены за скобки. Позднее, переболев максимализмом, Витгенштейн все же смилостивится и перестанет предлагать всем предпочесть молчание, когда речь идет о неясном, а затем и вовсе на голову разобьет собственную формалистскую теорию.

Параллельно с философским процессом поиска языкового универсума шел еще один крестовый поход — со стороны медицины, психологии и лингвистики. На исходе XIX века французский антрополог-хирург Поль Брока и немецкий психиатр Карл Вернике обнаружили конкретные части мозга, отвечающие за механику речи. Впоследствии выяснилось следующее.

Люди с неполадками в зоне Брока (обеспечивает моторику, связана с фонологическим и синтаксическим кодированием) могут произносить осмысленные предложения без всякой грамматической связи. Те, у кого не работает зона Вернике (отвечает за считывание семантики), наоборот, виртуозно и по правилам разглагольствуют — но их высказывания лишены всякого смысла.

Эстафету подхватила лингвистика и заявила о том, что, раз так обстоят дела, значит, механизмы распознавания и воспроизведения разных структур речи частично независимы. То есть синтаксис, семантика и фонетика существуют почти отдельно друг от друга. Это подтверждает и современная нейролингвистика: все уровни языка наша нейронная система воспринимает в несколько обособленных стадий.

Вплоть до начала 80-х считалось, что эти уровни, в частности синтаксис и семантика, взаимодействуют довольно просто, причем и то и другое может быть описано как формальная система. Если Хомский доходил только до грамматического уровня, то такие исследователи, как Монтегю (родоначальник формальной лингвистики), и вовсе считали, что «синтаксис — это алгебра форм, а семантика — алгебра значений». Точная интерпретация фраз и предложений объявилась задачей из категории «как два пальца об асфальт».

В конечном итоге злоупотребление логикой завело отношения остриженного под ноль языка и потной вонючей реальности в тот мрачный тупик, где прямые становятся параллельными и одно с другим больше не совпадает. Как и Витгенштейн в свое время, исследователи споткнулись о все тот же банальный камешек — формальные законы не применимы к естественным языкам.

Проект создания идеальных языков реинкарнировал в написание искусственных. Именно благодаря ему мы имеем Siri или Google Translate, которые частенько тупят из-за отсутствия у подобных языков гибкости.

Обыденный же язык остался за рамками препарирования логикой (и структурализмом) по одной простой причине — он не может изучаться автономно. Язык — это прежде всего разговор. Причем он не только существует в социальной форме, но и развивается с ее помощью, что наглядно показывает один любопытный эксперимент. Неоперившиеся первокурсники под наблюдением ученых создавали авторские тексты. Одни — в стол, а другие — в блогерском формате с получением отклика в виде комментариев. Как нетрудно догадаться, более изощренные и оригинальные выражения стали использовать именно вторые.

Как живая и постоянно изменяющаяся форма, язык обладает еще одним важным качеством — он априори не идеален. Его три кита — бессистемность, нечеткость и субъективность.

Его любимое занятие — зависеть от контекста. И печальное (или нет) состоит в том, что все мы использовали и будем использовать обыденный язык, а не выращенный в пробирке новояз.

 

Отсюда