Красноштан (Михаил Козак) настоящий литератор. Часть 3

Глава четвёртая.

Раскрыв одну из дверей необозримого, теряющегося в темноте подвала, я убедился, что не один в нём. В маленькой комнатке, в темноте вспыхивали огоньки четырёх, как я сразу заметил сигарет. Кто-то испуганно ойкнул, но в этом голосе не было привычного, но всё же режущего ухо блеянья. Это был нормальный голос! Значит я не один в этом городе. Значит, есть и другие, у которых дела другие.  Выключатель слева, - послышался голос из самого дальнего угла. Я повернул ручку и увидел четыре пары добрых, но настороженных глаз. Здравствуйте здравствуйте. И опять в голосе, но уже другом, чуточку погрубее, не было слышно этого мерзкого бяканья. Около них сидели коты, на них лежали коты, около них стояли коты. А вы не блеете, - сказал тот, у кого голос помягче. Наверно не научился, - ответил я и стал разглядывать их внимательнее. А вы садитесь, садитесь, - радостно засуетился обладатель мягкого голоса. Мы рады будем вас выслушать, мы немного отвыкли от человеческой речи.  Я им рассказал то, что я видел, рассказал, как неплохо ездить из города в город, чтобы отвыкнуть от постоянного блеянья окружающих будь то отец, мать, соседи или друг детства, или любимая девушка, говорящая на их, баранов, языке. Они слушали полурассеянно, но в смешных местах хохотали, а в грустных сочувственно качали головами. Наверно я неплохой рассказчик, а может, они с удовольствием слушали голос, не угнетавший их, с детских лет, измученные уши. Когда они заговорили, то я сам погрузился в сладкое оцепенение это была самая лучшая музыка. Когда они замолкли, то я спросил, много ли их на такой большой город?  Человек пять-шесть, не больше, - послышалось мне в ответ. Я ничуть не удивился. Больше-то и не надо. Не то благозвучный, нежащий ухо язык превратится в новую разновидность блеяния. Представьте, что на понятном, избранном языке начнут говорить тысячи или хотя бы сотен шесть человек? Этот язык умрёт, и придётся творить, создавать, вынашивать новый, более зашифрованный, более тонкий язык для посвящённых и таить его от назойливых и любопытных искателей острых ощущений, которые лезут во все оставляемые нами по доброте или рассеянности щели. Они затвердят его и слова сотрутся, как медные монеты, и перестанут что-нибудь значить. Так гибнет от прикосновения жадной и любопытной руки диковинный и годами выращиваемый цветок.

Я на минуту замолк и тут же добавил: Хотите, я заблею? У меня чудесный дар подражания, поэтому я иногда начинаю блеять с ними, но исключительно в познавательных целях я лингвист по призванию. Они сначала было запротестовали, но потом благосклонно кивнули головами. И я заблеял:

Беееееееееееееееееееееееееееееееее. Одному из них стало дурно, другой зажал уши, у третьего сжимались и разжимались кулаки, и только четвёртый спокойно смотрел на меня и улыбался. Я замолк. Эти трое долго и изумлённо смотрели на меня, словно не верили, что я могу говорить иначе. Четвёртый по-прежнему улыбался и, немного помедлив, спросил: Вам наверное хочется быть и среди них и среди нас? Вряд ли, скорее остаться с самим собой и быть с самим собой, ведь, по сути дела, нас объединяет наш язык, и никто никому никогда не был нужен. Ну хорошо, хорошо, это понятно, давайте поговорим о другом, - перебил он меня. Вы любите наш город?

Я долго молчал, потом вспомнил, какой Питер был красивый издали, когда я думал о нём и начал:

Этот город строил один человек и строил его по своему усмотрению. Он умер, и из города вынули душу. Как был бы он хорош, если бы этот человек был бы жив и сейчас. Его душа наполнила бы каждый камень, каждую арку, каждую колонну. Они дышали бы его властью, силой, могуществом, они были бы его подобием. Улицы строги и решительно прямы, как его характер. В нём не было извивов, которые характерны для царей, живущих в извилистой, прихотливой, переулочной и тупиковой Москве. Поэтому, правя в Москве, чувствуя эту смурь и смятение в душе её, он построил этот город. Он умер, и город осиротел. И вот в нём живут бараны, скот, бойня для которых должна быть далеко за городом, чтобы их смрад не доносился даже до окраин, не говоря о Павловске и Царском Селе. Но, каждый из них, оставаясь один на один с городом, перестаёт видеть другого. Он забывает, кто он есть на самом деле. Поэтому питерцы так любят гулять ночами. Но я люблю гулять не белыми ночами, а в жестокую декабрьскую метель, когда не видно сквозь летящий зарядами снег другого берега Невы, когда можно сказать такие слова:

Сегодня мною бесы хороводят

Сегодня ими в круг я взят

Сегодня город мимо бродит

А я стремлюсь назад

Наутро ангелы проводят

К бесчётным из зеркал

Сегодня прошлое сегодня

Я отраженье их видал.

Я так же люблю этот город, как ненавижу его обитателей.  Надеюсь, не нас? учтиво спросили из угла. Я оговорился, или меня неправильно поняли, я имел в виду баранов. Мы надолго замолчали.  А там, где вы живёте, много ли людей, понимающих язык и говорящих на нём? Я опять помедлил.

Раньше, лет десять назад, их было человек восемь, и, год от года, их становилось всё больше и больше. Года четыре назад их стало несколько тысяч, и внезапно всё перевернулось. Язык стал моден, говорить на нём стало признаком хорошего тона, и , постепенно, исподволь, незаметно постороннему уху, он стал тем же блеянием. И люди, создавшие его, уже давно на нём не говорят. Говорят на нём бараны, которые думают, что достаточно отпустить длинную шерсть, по-другому закрутить рога и мозги, да вызолотить себе копыта вот и человек готов. Когда они появились среди нас, это мало кого смущало, и мало кто думал, во что это превратится. Но прошли годы, и эти бараны, с достойным похвалы упрямством, уверовали в своё человеческое предназначение. Они стали создавать свои бараньи круги, эдакий высший свет с сонной зелёной травой; они от людей узнали, что такое вкус цветов, и стали принимать их безмерно, и кое-кто из них от отсутствия меры пооколел. Придёшь к такому в стойло, а он лежит, задрав все четыре копыта, и бякнуть не может. Воистину, баранья жадность и бараний страх смерти. Начнёшь, что, дескать, баран, что ему достаточно травы, что цветы нюхают, а не жрут, что его дело пастись и давать шерсть и мясо, а он, скот крутолобый, только дышит тяжело, пялит на меня глаза, да шарит ими по твоей сумке цветы ищет. Начнёт жаловаться, помираю, дескать, сердце останавливается, и вот, вместо того, чтобы одним бараном меньше стало, кинешь ему цветочков, памятуя, что нужно хорошо относиться к братьям нашим меньшим, скотам да зверям, а надо бы его так и оставить. Всё равно ни шерсти с него, ни мяса, помёт мелкий, да запах кислый.  Дашь ему он пожуёт, смотришь вечером бегает по улице, оглашает воздух, сотрясает лбом стену ожил, значит. Отлегло от курдюка. А зря!  Есть другая порода этих самых. В своё время мы эту породу выучили, на свою голову, азбуке. Вот начали они читать, смотреть, поводить очами мудро. Говорят они, преимущественно, о каком-то своём бараньем дьяволе. Наверняка, этот их дьявол такой же скот, как они, только покрупней тушей, резче воздух сотрясает и рогами бодает рога, как мне объяснили, длинные. Они его рисуют на своих картинках таким: глаза вылупленные, шерсть мохнатая, рога большие. В общем, такой же как и они, только чуть пострашнее.

Кое-кого из этих баранов можно издали узнать, у этих шерсть выкрашена в чёрный цвет и вызолоченные копыта и рога. По утрам они окуривают себя серой, выпивают натощак бадью воды и, выйдя на оживлённую улицу, подолгу смотрят на любые ворота: старые ли, новые ли всё равно. Смотрят, и мерещится им всюду лукавый.  Пожрать пойдут лукавый, воды попьют лукавый, спать ложатся лукавый, спят, и во сне их лукавый копытом манит. Во бараны-то! Того не поймут, что лукавому душа нужна, а душа у людей бывает; их шерсть и мясо возьмёт пастух.  Как-то, года три назад, попробовали их крестить. Сначала они охотно полезли в воду, некоторое время ходили в храм, даже выражение лица начало напоминать человеческое, но хватило их ненадолго. Скотская лень пересилила тягу к одушевлению, морды их возвратились в обычное состояние и стали ещё более отвратительными. Они после сочной травы и цветов любят поговорить о Боге, о Вере, о Душе. Как бы не был я кроток, но когда я это слышу, то тянет меня содрать с них шкуру, освежевать и подвесить в мясной лавке. Разрубать эти жирные туши по категориям, да продавать таким же баранам-трупоедам. Зайдёшь куда-нибудь сколько же их! Вот они расселись пьют пойло, бублики жуют, к пище человеческой привыкают, тебя увидя головой кивают, дескать привет, здравствуй, значит.

Вот взять хотя бы этого, что с краю: дома у него жранины прорва, на нём шерсть английская, у него копыта итальянские, по вечерам телевизор смотрит, днём неграмотность свою где-то устраняет, в каком-то там заведении. После заведения сюда топает, жрёт бублик давится, а жрёт. Перед глазами гусь жареный мерещится, то и дело появляется, а он своей овце о мирах говорит, о живописи к себе в стойло её заманивает. Яйца у него большие, гудят как телеграфные провода в стужу, взгляд напорист, ум широк, лоб крут, рога чулком скрыты. Рассказывает, как он, будучи у другого скота в гостях, увидел у него в хлеву дьявола. Тот к дьяволу привык, а этот, с яйцами, испугался, шерсть дыбом, на улицу скок, еле сюда добежал. А сам думает про себя, как он на эту овцу влезет, да как пена у него изо рта клубами течь будет, да как они вдвоём реветь от восторга будут.  Говорить об этом ни-ни! Только о мирах и о дьяволе. Иначе на неё не влезть.  Будем откровенными. Не будем овцам говорить о дьяволе. Будем говорить то, чего нам от них нужно и в любой доступной для них (тонкой или грубой) форме. Да и они должны понимать свою, стало быть, овечью сущность, а то такая вокруг неразбериха -мозги раком встают. Вот, значит, какой я материалист в этом вопросе. Никакой диалектики и мистики, сплошной пот ночной и лягание часа на три. И всё тут.  Привет!

У нас овец почему-то козами зовут, - заметил самый спокойный.  Что ж, тоже верно. У козы остановившийся взгляд, очень подвижная мордочка и вечно задранный хвостик. Коза неприхотлива, жрёт всё от полыни до центральных газет. Она безобидна, если не пьяная. Как-то, будучи в деревне, во время большого праздника, взбрело мне напоить козу самогоном. Оглянуться не успел, как эта коза выскочила за ворота. Навстречу ей шла небольшая колхозная демонстрация.  Опьянев, коза, нагнув рога, побежала на них. Прямо не коза, а бык свирепый. В результате последующего расследования меня оштрафовали на 30 рублей. Вот что такое коза, когда она пьяна. Один раззор!

А как вам представляется идеальная баранья жизнь? тот же голос уже не был таким спокойным.

Идеальная баранья жизнь состоит, говоря их же языком, из трёх компонентов:

кайф, лайф, мюзик. Значит, так: кайфу должно быть много и на халяву, потому что доставать деньги, искать кайф, баранам скучно. Торчать не скучно, а кайф доставать надо рогом шевелить. Значит, на халяву. Садится на куцый хвост.  Опять же лайф это достаточно много свободного времени. Опять же, достаточно много овец. В последнее время туго стало овец поменьше, а те кто есть больны. То ли ящур у них, то ли сап. В общем, по этой части туго. Но всё-таки лайф, как-никак. Ну, а музыка, она и есть музыка. Под неё и трава, и цветочки идут одинаково, что у баранов, что у людей.

Ну что вы: всё бараны, да бараны. Есть в Питере более чёткое деление еноты, подъеноты, енотовидные собаки Да, чёткое деление, ничего не скажешь. В каждом городе по-своему

Ленинград, 1977 год

Продолжение следует