Последняя победа Императора Юлиана: адаптированная история Римской империи

Не все так просто с ранним христианством

Императора Юлиана принято считать антагонистом Константина Великого и дела, которое тот начал. Но прежде чем судить об этом, надо бы разобраться с самим Константином. Не следует уподоблять его позднейшим варварским князьям, крестившим свои народы волевым решением. Константин не столько «христианизировал» Империю по своей воле, сколько пытался оседлать уже существующего тигра. Чтобы по-настоящему оценить его замысел, нужно сравнить позднейшую официальную церковь с дособорной, доконстантиновой.

Провести сравнение не так просто, потому что неизвестно, насколько мы можем доверять ранним церковным историкам. Нам говорят о демократичном апостольском первохристианстве. О том, что ранние христиане были безобидными «хиппи», а их столкновение с государством сводилось к неприятию сугубых формальностей. Даже налоги они платили исправно, ибо сказано: «Богу — Богово, а Кесарю — Кесарево». Чем же были вызваны преследования? Рациональное светское государство, каким была ранняя Империя, не могло уничтожать исправных налогоплательщиков в течение двух сотен лет. Если бы камнем преткновения были всего лишь формальности культа, римляне нашли бы какое-то рациональное решение, не оскорбляющее государство и устраивающее христиан.

Все становится на свои места, если тон среди христиан задавали не «хиппи», а «скинхеды», «гопники», воинствующие «антифа» и прочие всевозможные «ракаи». Учитывая сложную социальную ситуацию в Средиземноморье II-IV вв., можно предположить, что наряду с миролюбивыми бабушками, среди первохристиан было немало воинствующих идолоборцев, «ваххабитов», нацеленных на рукотворное уничтожение «порочного ветхого мира». Эти люди смотрели на античное наследие, как Хамас на государство Израиль. Естественная эволюция деградирующего Средиземноморья неизбежно должна была привести к победе радикалов и превращению протохристианства в воинствующий «талибан», с показательным сожжением библиотек, охотой на интеллигентов и расстрелом из камнеметов афинского Парфенона. В некоторых регионах Империи эта агрессивная трансформация уже шла полным ходом. Вспомним расправу толпы «хунвейбинов» над женщиной-профессором Ипатией в христианском (а на деле — уже «ваххабитском») Египте.

От тотальной победы «большевиков» мир спасла только эллинистическая трансформация христианства и массированное внедрение античной интеллигенции в христианский клир на протяжении всего IV века. Иначе от эллинистической культуры не осталось бы камня на камне. Пример — занесенные песком руины античных городов в Северной Африке, вокруг которых проживают феллахи и бедуины, не имеющие никакой культурной связи с прежней цивилизацией (чего удалось избежать в Европе).

Символично, что ученик погибшей Ипатии философ-неоплатоник Синезий впоследствии был избран православным епископом еще до крещения (!). Вместе с другими «Штирлицами» он старался «впечатать» в церковную теорию и практику как можно больше античной образованности. В доконстантиновой церкви действующий языческий философ в сане епископа вряд ли был бы невозможен (хотя при соблюдении конспирации доктринальное влияние удавалось и раньше, о чем свидетельствуют имена Юстина, Афинагора, Татиана¸ Оригена). Эллинистические интеллектуалы «перетащили» в христианство не только философию, но и целые «организационные блоки», в частности, систему образования («христианство реципирует прежде всего образовательные структуры» — утверждает эксперт в этой теме Ю.А. Шичалин в своей книге «История античного платонизма в институциональном аспекте» ). Именно из этой традиции впоследствии выросли западноевропейские университеты, а потом и итальянское Возрождение.

Вольный экскурс в историю загнивания Римской Империи

Люди, выдвигающие претензии к Константину, не вполне представляют себе ситуацию в Империи начала IV в. От античности там уже ничего не оставалось, кроме тонкого слоя интеллигенции. Однако полисный мир деградировал не сразу с приходом Рима, а постепенно, в ходе «Золотого Века» Империи. И связано это не непосредственно с фактом римского завоевания, а с тем перераспределением власти внутри самих полисов, которое сломало традиционную полисную «биополитику».

По своему происхождению, Римская Империя — это результат не столько завоеваний, сколько сговора средиземноморских полисных верхушек. Всеобщий мир и возможность бесконтрольно распоряжаться ресурсами своих городов обеспечили верхушке множество бонусов. Львиную долю этих бонусов получали римские олигархи, но и на долю местных магнатов тоже приходился немалый кусок. При этом полисное самоуправление (как видимость) обычно сохранялось, но переходило в руки того или иного олигархического клана. Местные воротилы обворовывали собственные полисы, а покровительствующие им столичные сенаторы получали свою долю.

Одна из целей этого сговора — повсеместное отстранение античного демоса от влияния на актуальную политику. При этом мера давления на большинство полисов в ранней Империи была куда меньше, чем мера давления на греческие полисы, входившие в Афинский Морской Союз. Но демократия, принудительно навязываемая полисам крутым афинским Демосом, по крайней мере консервировала традиционный полисный строй. Тогда как карт-бланш, выданный «добрыми» римлянами местным олигархам, постепенно уничтожил самые его основы.

Режим в относительно автономных полисах ранней Империи можно уподобить порядкам в одном известном городе Российской Федерации. Там тоже строили гигантские храмы, статуи, цирки, акведуки, дороги. И, как известно, своими дорогами Империя прославилась на века. Но когда один упертый сенатор добился разрешения проверить сметы на дорожное строительство в Италии, то вскрылся такой беспредел, что император решил дело замять, а энтузиаста отправили на покой. Иначе пришлось бы осудить половину сената.

Пока экономическая конъюнктура работала на Империю, внешне все выглядело хорошо. Но такой порядок вещей очень быстро разрушил фундамент античного общества — специфическую прослойку «полисного среднего класса».

Полис — это не «город» в современном смысле этого слова. Источником дохода 90% граждан типичного полиса были не городские профессии, а сельское хозяйство. В основе классического полиса лежит парадоксальная фигура «политически активного фермера-горожанина». Дело в том, что уровень технологий того времени обрекал 90% населения на занятие сельским хозяйством. Люди городских профессий составляли значительную долю только в самых крупных полисах, экономика которых была ориентирована на международную торговлю (Афины, Коринф, Александрия и т.п.).

Полисное ноу-хау состояло в том, что эти «сельские» 90% значительную часть времени жили в городе и приобщались к городской общественной и культурной жизни. И самое главное — ощущали себя полноценными горожанами. Это увеличивало потенциал гражданского общества в 10 раз по сравнению с тем, что допускала экономика. Именно это (а вовсе не рабство) позволило Элладе стать Европой, несмотря на примитивный уровень технологии и господство натурального хозяйства.

Типичный представитель «среднего класса» в полисе — это фермер-«кулак», который обрабатывает кусок земли силами своей семьи и, может быть, нескольких батраков или рабов. При этом значительную часть времени он посвящает общественной жизни своего города и военным упражнениям. Его правильнее сравнивать не с обычным крестьянином, а с пионером американского фронтира, с казаком или с ковбоем на Диком Западе. Вообще, эллинская цивилизация создана американскими пионерами, потерявшимися во времени. Или наоборот: в фильмах типа «300», «Троя», Америка вспоминает собственное далекое прошлое. В этой перспективе все, что произошло между греко-персидскими войнами и прибытием корабля Мэйфлауэр к берегам Северной Америки, — нелепый и ненужный зигзаг истории. Древним Афинянам надо было просто открыть Америку, чтобы без предупреждения начался XIX век.

Особенность «полисного среднего класса» в том, что он крайне неустойчив с экономической точки зрения. Сельское хозяйство во все времена стихийно тяготеет к расслоению производителей и к концентрации земельной собственности. Бедные разоряются, теряют землю, превращаются в батраков или зависимых арендаторов, а земля сосредотачивается в руках немногих латифундистов. В условиях экономической свободы и глобальной межрегиональной конкуренции, полисный средний класс исчезает за несколько поколений. Его воспроизводство обеспечивалось не экономическими, а политическими методами.

Пока этот класс был доминирующей политической силой, он «прогибал» экономику под себя. Когда же городские олигархи, крышуемые Империей, отобрали у него власть, он очень быстро «рассосался». Землю прибрали к рукам магнаты, а потомки «державного демоса» по большей части вернулись к «первобытному» состоянию батраков и колонов, либо влились в состав городских люмпенов. И лишь в малой степени — пополнили квалифицированные городские профессии. Сообщество людей, восприимчивых к полисному самосознанию, автоматически сократилось в 10 раз. Большинство бывших граждан превратилось просто в чернь, зависимую от магнатов-землевладельцев или от городской верхушки, раздающей подачки. Из тех граждан, кто избежал деклассирования, большая часть также была вынуждена подлаживаться к магнатам, обслуживать их потребности, переключать свою активность из общественной жизни на тупое потребление. Словом, во всем уподобляться бездарному «среднему классу» Российской Федерации.

Если на «входе» в Империю мы имели все еще живые полисы, с реликтовым гражданским самосознанием (хотя и с урезанным суверенитетом), то к исходу III века большая часть населения превратилась в аморфную чернь, атомизированную и неспособную к самоорганизации.

Понятно, что это уже не США. Это Мексика. И как раз на исходе «Золотого Века» в моду входят «латиноамериканские» военные перевороты. Наступившая эпоха солдатских императоров была попыткой разрешить кризис силовым путем. Генералы отнимали земли у олигархов, раздавали их солдатам и в какой-то мере пытались возрождать фермерский «средний класс». Не по доброте душевной, а потому что видели в нем демографический ресурс для пополнения армии. Генералы экспроприировали богатства полисных верхушек и забирали их в казну, на выплату жалованья все тем же солдатам. Верховная власть перестала делиться с региональными мафиями, перестала им попустительствовать. Это тут же вызвало взрыв сепаратизма в провинциях, так что последним солдатским императорам пришлось заново собирать Империю буквально по кускам. Но этот сепаратизм был не здоровым (национально-освободительным), а мафиозно-олигархическим, поэтому его сравнительно легко подавили.

Наконец, последний солдатский император Диоклетиан решил радикально изменить систему и перейти к античной версии «сталинизма». Он упразднил институты гражданского общества, которые, за исчезновением граждан, превратились в пустую оболочку для коррупции, и насадил единую бюрократическую вертикаль сверху донизу. Отныне от граждан требовались только налоги, а недостаток численности армии компенсировали, привлекая наемников-варваров. Веселой шуткой Диоклетиана стало закрепощение городской верхушки. Городские кланы, предки которых столетиями обворовывали полисы, стали гарантами по уплате городских налогов и должны были выплачивать недоимки из собственного кармана. Если они разорялись «в ноль», на их место принудительно рекрутировали других городских магнатов. Это как если бы всех потомков известной семьи российских градоначальников-олигархов аккуратно переписали и обязали выплачивать налоги за все население Москвы.

Можно ли винить Диоклетиана и его преемников за окончательное подавление свобод и превращение Империи в бездушную фискальную машину? Был ли у них другой выход? Нелепа сама мысль о том, что «Античный Дух» можно было возродить при помощи «доброго царя». А именно это желание иногда приписывают Юлиану. Сколько замшело-византийского в таком посыле! «Дух Античности» неотделим от полисного сознания, полисного строя жизни. С равным (а то и с большим!) успехом Юлиан мог бы восстанавливать «языческую древность» на посту губернатора современной Новгородской области.

И все же он пытался. Вряд ли Юлианов проект на все 100% был исключительно «политтехнологическим мифом». Вероятно, была надежда, «а вдруг заработает, вдруг пойдет...» В статье Тараса Сидаша «Воскресение Юлиана» справедливо отмечается, что император предложил целый комплекс мероприятий и, помимо «борьбы с христианством», всерьез пытался оживить традиционное городское самоуправление.

Но было уже слишком поздно. Последний шанс, вероятно, был утерян в середине III века, когда философ Плотин предложил своему другу, императору-постмодернисту Галлиену, собрать «последних эллинов» со всей Империи и основать один-единственный город по заветам Платона. Несмотря на поддержку императора, чиновники проект зарубили, — видимо, всерьез испугались последствий. ( В наши времена похожий проект пытается осуществить Сергей Морозов )

Уже в «Золотом» II веке полисное прошлое сохранялось лишь в «музейно-карнавальном» формате. Тогда общество было еще достаточно богатым, чтобы оплачивать этот музей. Но с наступлением жесткого кризиса III в. мишура осыпалась. К середине IV в. произошли не только политические и социальные изменения — изменился сам этнокультурный облик типичного жителя Империи. «Последние римляне» и «последние эллины» составляли незначительное меньшинство, тогда как большинство осваивало азиатские форматы социальной жизни. И дело здесь не только в мощных демографических потоках, стимулированных работорговлей.

Почему гонения на язычество в IV веке не привели к мощным восстаниям, не спровоцировали отделение от слабой Империи каких-то городов и провинций? Да останься в те времена хоть один полноценный классический полис, его ополчение смогло бы разогнать прогнившую имперскую армию и завоевать Средиземноморье по второму разу. Но такого «острова Крыма» не оказалось.

Последними сообществами, в которых все еще жила эллинская воля народной самоорганизации, были, как это не парадоксально... христианские общины и другие такие же секты. Да, доктрина у них была принципиально иной. И тем не менее, Ранняя Церковь неожиданно оказалась последним живым и сильным фрагментом «гражданского общества», еще в I веке «заразившись» этим духом от уцелевших полисных институтов.

Во времена Константина христиане составляли только 10% населения, но при этом обладали бодрым упрямым духом, твердой моралью, были связаны в единую сеть взаимопомощи, быстро размножались, скапливались компактными массами в крупных городах, были популярны среди низов, имели своих агентов во всех остальных слоях общества, включая высших чиновников. Любому здравомыслящему человеку перспективы были понятны. Именно поэтому уравнитель и бюрократизатор Диоклетиан обрушил на христианство самые жестокие репрессии. Но его воспитанник Константин оказался более прозорливым и решил превратить их в одну из опор разлагающейся Империи.

Спецоперация «Православие»

Закат античности особенно драматичен потому, что исчезновение «полисного фермерского народа» поначалу никак не сказалось на полисной интеллигенции. Интеллигенция почти не заметила этого, поскольку ее собственные экономические интересы был связаны с сугубо городскими профессиями. В эпоху «Золотого Века» она чувствовала себя хорошо и размножилась в невиданных ранее количествах. Но когда грянул кризис, оказалось, что она никому не нужна и защитить ее некому. Под угрозой оказалось не только сословие интеллектуалов, но античная культура как таковая.

Какую реалистичную задачу могли бы поставить себе последние античные интеллектуалы, внутренне — уже чахлые и выдохшиеся, перед лицом культурного упадка и наступающего энергичного варварства?

Нужно было выбрать из варварского потока наиболее пристойное и близкое к античному духу течение и имплантировать в него капсулу с плотно упакованными культурными сокровищами. Этим проектом и стало ортодоксальное христианство, собственно Православие, созданное Константином на Никейском Соборе. Оно прочно связало христианскую догматику с платонизмом и подчинило фанатизм толпы умеренности просвещенного клира. Для этого потребовалось две «спецоперации».

На первом этапе Константин «вытащил» прото-христианство из непримиримого андеграунда на уровень одной из признанных религий. Он заставил «аятолл» вместо провоцирования погромов заниматься догматическими хитросплетениями, а потенциальных «полевых командиров» превратил в упитанных чиновников от религии. И что самое главное, он проторил дорогу в клир множеству эллинистических «Штирлицев», подчинивших его своему культурному влиянию. Всегда нужно помнить, что православие довел до ума официальный первосвященник (Pontifex Maximus) древнеримского языческого культа. Эта сугубо языческая должность потом «перешла по наследству» к римским папам. Которые, кстати, впоследствии финансировали итальянское Возрождение на деньги Церкви, продавая по всей Европе индульгенции (что так не понравилось варвару-Лютеру).

На этом пути подстерегала одна опасность: радикалы могли отвергнуть эллинизированный клир и вернуться к первобытному «ваххабизму». Поэтому была необходима вторая «спецоперация». Чтобы скрыть свершившуюся эллинизацию христианства, нужно было противопоставить ему «утрированное воинствующее язычество», столкновение с которым заставило бы сплотиться радикальные массы вокруг клира. «Победа» над «языческой противо-церковью» легитимизировала эллинистический клир в глазах масс и увековечила торжество православия над «талибаном». Впрочем, рецидивы последнего случались и позже, о чем свидетельствует период византийского иконоборчества.

Оценивая истинные замыслы Юлиана, нельзя забывать, что, конструируя «языческую Анти-Церковь», никаких серьезных репрессий против Православия он не предпринимал. Как минимум, он оперировал категориями «цветущей сложности» и рассчитывал поставить на обеих «лошадок». Юлиан не столько «преследовал» Христианство (это скорее элемент пиара), сколько всерьез пытался его оздоровить, избавить от «жирка», которым оно уже успело заплыть. Это хорошо показывает даже текст Тараса Сидаша, который, будучи поклонником императора, воспринимает его действия в контексте традиционной версии.

Что на самом деле сделал Юлиан? Во-первых, он отделил Православие от государства — то есть, избавил от коррупции, заставил призадуматься пробравшихся туда конъюнктурщиков. Во-вторых, поместил его в конкурентную среду, дал ему нормального «спарринг-партнера». В-третьих (и это самое интересное), он предписал языческим «Штирлицам» в Церкви лучше блюсти конспирацию, «шуровать потише» и не пугать свою паству, читая ей лекции по языческой культуре (эдикт 17 июня 362 г.). Итогом этих действий могло стать только оздоровление православной иерархии и усиление ее влияния на христианские массы.

Сегодня для многих людей такие явления, как «догматизм» и «иерархия», являются «злом в себе». Но это справедливо далеко не в любой культурной ситуации. В обществе, где 95% населения составляют необразованные азиатские массы, иерархия и догматика — это единственное условие сохранения высокой культуры. И наоборот, «молодежная демократическая революция» для такого общества — прямой путь в пещеры и джунгли («красные кхмеры»). Любопытно, что Ницше именно с этой точки зрения оценивал римско-католическую любовь к иерархическим степеням и различиям. Он видел в этом систему шлюзов, специально созданных «аристократами духа», чтобы оберечь свой рафинированный вкус от соприкосновения с тупым энтузиазмом масс.

«Усмиряющее» влияние догматики на темные массы не менее эффективно, чем влияние иерархии. Например, повышенная политическая возбудимость мусульман («скандал с карикатурами» и т.п.) неразрывно связана с очевидной и демократичной догматикой, доступной для понимания любого человека. Все просто: «Бог — один, идолов — крушить!» Спорить просто не о чем. Не так с христианством. Создается впечатление, что христианская догматика (Троица, Воплощение, почитание икон) преднамеренно сделана переусложненной, чтобы необразованная часть паствы чувствовала себя неуверенно и по любому вопросу обращалась к экспертам, к образованной части клира. Таким образом, уважение к интеллекту, к образованию изначально встроено в доктрину, что делает христианство универсальной цивилизующей религией. Не случайно он быстро овладело варварским миром, покорившим Империю.

На первом, самом опасном этапе догматические сложности могли быть использованы вполне утилитарно, чтобы сталкивать «буйных» между собой и нейтрализовать их разрушительный потенциал. Не случайна вполне римская («разделяй и властвуй») политика первых христианских императоров в отношении церкви: сначала они укрепили никейскую версию догматики, а потом стали развивать арианскую альтернативу. Расчет тут примерно такой. Допустим, толпа озверелых «хунвейбинов» идет громить библиотеку и резать «белых шайтанов». «Засланный казачок» открывает «цитатник Мао» и как бы невзначай спрашивает: «И все-таки, равен Бог-Сын Богу-Отцу или не равен? Тут же фанатики делятся на тех, кто «равен» и на тех, кто «не равен», и начинают крушить друг другу черепа. А в это время ученые на балконе библиотеки попивают травяной чаек, спокойно обсуждают Платонову диалектику Единого и Иного, в компании местного епископа — просвещенного образованного человека.

Итак, выдвигаем гипотезу, что Константин и Юлиан были не антагонистами, а выполняли единый проект. Константин сделал ставку на последних обитателей Империи, которые еще не потеряли эллинскую волю к самоорганизации. Затем Юлиан своим проектом «воссоздания язычества» оздоровил Церковь и отвлек внимание христианских радикалов от массированного внедрения эллинистической интеллигенции в христианский клир.Таким образом, Константину, Юлиану и их духовным соратникам удалось сформировать из христианства настоящий живой «Ковчег европейской цивилизации». Удалось превратить «пламенных хунвейбинов» в прилежных студентов «Греко-Латинской Академии».

Христианство как посредник

Люди, обвиняющие христианство в «убийстве античной цивилизации», не хотят замечать тот очевидный факт, что сегодня православие — это единственная непрерывавшаяся традиция, переданная нам со времен античности. Более того: все остальные фрагменты это ушедшей культуры мы усвоили сознанием, окультуриваемым христианством в течение многих столетий. Никакого другого ключа к этой культуре, помимо христианского, у нас нет. Именно на этой почве выросла высокая культура старой Европы. Если приглядеться внимательнее, то даже в сознании современного «антихристианина» картинка «античного язычества» насквозь пронизана христианскими трактовками.

Заметим, что мысль о посреднической функции христианства культивируется в европейской культуре уже не одно столетие. Ничего нового здесь нет. Мы предлагаем лишь вписать в этот проект и Юлиана, ставим под сомнение традиционную трактовку его деяний.

Наиболее ярко и своеобразно миссию Христианства выразил Ницше. Он увидел в христианизации древних германцев процесс «одомашнивания» первородного варвара и подготовку почвы для высокой (по необходимости — «декадентской») культуры.

Развивая эту мысль, Шпенглер писал о том, что православный византизм на Ближнем Востоке — это европейский «псевдоморфоз», насильственно навязанный азиатской душе, подспудно стремившейся к прямолинейной религиозности исламского типа. С этой точки зрения православие есть не что иное как «эллинизированный ислам», ислам, преображенный духом европейской греко-римской цивилизации.

В России идею Ницше интересно и актуально выразил Дмитрий Галковский («Русская политика и русская философия» ):

«Как известно, эпоха учителей церкви была на самом деле творческим периодом христианства, когда христианство собственно создавалось. С точки зрения античной культуры это было гениальное отступление Рима, наголову разбитого, но правильно отступающего и сохраняющего хоть что-нибудь. Это и есть один из главных признаков цивилизации — умение правильно отступать, правильно проигрывать. Рим, проиграв почти всё, сумел что-то сохранить перед хлынувшей из всех щелей рассохшейся империи азиатизацией жизни, а затем и германским завоеванием. Германцы были темны и невежественны, но они были европейцами — высоколобыми варварами с потенциальным интересом к личности, к индивидуальности человеческого "я". Не понимая великую культуру античности, они могли вполне понять лепет христианства, но, кроме сохранения скрытого в христианстве Аристотеля и Платона, Риму удалось "перефокусировать" ментальность новой варварской цивилизации, внушить необыкновенный интерес к интроспекции, самоуглублению, интерес к личной духовной жизни. В германцах была гениально почувствована слабинка — трещина в хитиновом панцире коллективистского насекомого. И туда капнули кислотой христианства. Немцы сами себя переварили, и создалась Великая Европа».

Заметим, что у самого Ницше отношение к этому процессу амбивалентно, он то и дело впадает в ностальгию по загубленной христианами первородно-языческой «белокурой бестии». Эту вторую струю ницшеанства усвоили современные неоязычники, оплакивая судьбу дохристианской культуры и обличая православие как религию, насаждавшуюся «огнем и мечом».

Но тут позволительно спросить, почему у «крутых язычников» не нашлось своего «огня и меча», чтобы противостоять последователям «слабой и рабской веры». Видимо, славянское язычество на излете X века не было такой уж здоровой и близкой к народу религией, как об этом принято думать. Люди потянулись к православию, потому что почувствовали в нем присутствие высшего духа — в сущности, того же самого славянского «полисно-языческого» духа, только более зрелого и рафинированного. Не случайно культура и искусство домонгольских столетий показывают нам не вражду, а великолепный синтез православия и славянского язычества (см. работы академика Б.А. Рыбакова). Какие-то воспоминания об этом в национальной «подкорке» сохраняются и сегодня. Не потому ли недавний опрос ВЦИОМа и Института Европы РАН выяснил парадоксальную вещь: для русских православие (свое, преображенное) и христианство (чистое, абстрактное) не являются синонимами: «К православию положительно и с уважением относятся 80-90 % россиян, а к христианству — лишь 20-25 %. ...Православие оказалось гораздо ближе к магии, суевериям и оккультизму, чем к христианству» .

Благодаря Ницше стал популярным взгляд на христианство как на «азиатскую диверсию», навсегда «загрязнившую» европейское сознание плодами «низшей культуры». Люди не понимают, что «азиатчинка» в христианстве — это внешний декорум, как сахар в горькой микстуре, которую должен выпить больной ребенок. И кстати, тем самым они серьезно преувеличивают креативность Азии. Многое из того, что обличители христианства считают «наследием его ближневосточного происхождения», на деле является фрагментами единой синкретической культуры эллинистического Средиземноморья. К примеру, история православного и католического церковного облачения начинается отнюдь не в Византии и не в Иерусалиме. Знаменитые Афинские Дионисии — явно прообраз христианской Страстной недели. Кто знает, как много христианское богослужение позаимствовало из этих тайных эллинских ритуалов? И что мы вообще смотрим по телевизору в ночь на 6 января: «Рождественскую службу» или слегка модифицированные «Большие Панафинеи», где богиню Афину заменила Богоматерь?

Фишки христианства

Надо не нападать на современное православие, каким бы замшелым оно ни казалось, а постараться «декапсулировать» заключенный в нем «Дух Античности». «Фишки», заключенные в христианстве — это не только Платон и Аристотель. На дешифровке античного духа в христианстве выросла вся классическая немецкая культура.

Не претендуя на полноту, перечислим некоторые из античных «пасхалок», вмонтированных в Православие его создателями.

1. Бог, казненный чиновником. Чиновники убили Бога. Бездушная имперская бюрократия убила Бога, убила лучшего из людей. И не преднамеренно, а потому что такова ее суть, — скорее по формализму и безразличию, чем по злому умыслу. Формально-юридическое мышление, потерявшее узду, есть зло. Так эллинские диссиденты отомстили имперскому Риму.

2. Бог человечный, свойский, обитавший среди людей как равный им, не чтобы наказать, а чтобы помочь, послужить им. Бог, родившийся от соития божества с прекрасной смертной женщиной. Не даром Гельдерлин увидел в Христе последнего классического античного бога, то есть бога, спустившегося к людям, потому что они ему интересны. Это вариант Диониса, подателя вина, и Геракла, борца со злом.

3. Бог, заповедавший видеть в человеке человека просто за то, что он человек. Пусть «плохой», пусть «чужой», — но «человек, как ты и я». Это базовая ценность для сложного урбанизированного общества, изжившего родоплеменные связи. Это основа современного гуманизма. Вспомним, что сознательная ликвидация рабства — это заслуга именно христианских обществ, христианских правителей.

4. Человечное отношение к женщине, залогом которого стал культ Богоматери. Пожалуй, здесь особенно сильно впечатан античный дух и принципиальное расхождение с Азией. Отсюда выросла последующая европейская куртуазность и одухотворение романтических отношений между мужчиной и женщиной. Отсюда выросло и отношение к супруге как к единственной подруге, а не серийной наложнице.

5. Развитие интроспекции, самоанализа, античной «заботы о себе» как о суверенной личности. Об этом писал Ницше, этот феномен подробно исследовал Мишель Фуко.

6. Материализация слова, кода. «И стало слово плотью». Мир устроен так, что идеи властвуют над реальностью. Толстый намек на «социальное конструирование реальности». Материальное — всегда в рабстве у духовного. Сила всегда обуздывается и подчиняется интеллектом. Отсюда — интерес к знанию, к образованию. Современную науку изобрели не просто европейцы, а эллинизированные христиане.

Любопытно, что и сегодня, в «просвещенном XXI веке», кое-где Церковь остается единственным светочем интеллекта. Посетив книжный магазин в удаленном российском райцентре, мы найдем там максимум «Похождения Бешеного» и «Гарри Поттера». А в церковной лавке обязательно найдется Розанов, богословские труды первых веков и еще целая полка серьезных книг по философии и культуре. Какая-нибудь маленькая заброшенная церквушка даже сегодня оказывается единственной «машиной времени», связывающей погруженный в животную сонливость городок напрямую с Древней Элладой.

***

В старинной капелле Сан Мартино (Ассизи, Италия) есть любопытная серия фресок по мотивам легенды о Святом Мартине Турском, культовой фигуре средневековой Франции. Одна из «античных» сцен носит нелепое средневековое название: «Посвящение в рыцари Святого Мартина». Император, исполняющий обряд, — наверняка Юлиан, он и нарисован этаким «классическим цезарем-язычником». Неверие императора важно для полноты легенды, ибо святой-пацифист в последующей битве прогонит варваров без меча, одним крестом животворящим. Парадоксальным образом, Юлиан, который считается злейшим врагом христиан, здесь выглядит как человек, делающий ставку на христианство. Но художник показывает, что пристальный взгляд императора направлен не на самого Мартина, а как бы сквозь него, далеко в будущее. Кого он видит там? Быть может, Мартина Хайдеггера? Юлиана интересует не сам «христианский Терминатор», отправляемый сквозь тьму столетий, а его миссия, капсула с античным посланием, заключенная в черепе «курьера».

источник: "ПРАВАЯ"