Расследование не для печати. Репортер

РЕПОРТЕР

— Иван?

— Я. Степаныч, наконец-то!

— Встречаемся через полчаса на конечной семнадцатого.

— Не успеваю, подберите.

— Э-э… Через двадцать минут жду перед мостом у Птичьего рынка.

— Мчусь!

Иван рванул двадцатиметровку до редакторского кабинета.

— Михваныч, мне бы трояк...

Шеф многозначительно оторвал взор от свежей полосы. Во взгляде сверкнуло суровое: “Бардак, а не редакция! Докатились — с утра на похмел у руководства стреляют. Тут у самого голова гудит...”

Иван отреагировал на редакторский прищур по-боксерски: “... И полполосы на завтра”.

— Вторая? — в руках у шефа появился бумажник.

— Первая. — Иван стремительно выдернул купюру из начальственной длани.

Пролетая мимо своей осиротевшей каморки, взвизгнул подошвами, сдал назад, лихорадочно набрал номер.

— Мне Егора!

В трубке лениво отозвался голос пролетария: “Э-э, м-м-м, да здесь он где-то...”

— Мне срочно, товарищ! — прошипел Иван.

— Так бы и сказал, — то ли проснулся, то ли протрезвел голос в трубке.

— Егор, ты?!

— А-а, Иван...

— Камера с тобой?

— Как всегда. Что там у тебя?

— Степаныч ждет перед мостом у Птичьего рынка.

— Понял!

Трубки они бросили одновременно.

С машиной повезло — поймал сразу. С водителем — тоже. До “Птички” не доехали — долетели. Иван суетливо вышагивал на обо­чине, всматриваясь в поток машин. Ждать — нет гнуснее занятия. Особенно если Степаныч не звонит вторую неделю, отчего приходится писать нудные “проходняки” и на каждой летучке кормить шефа “завтраками”.

Белая “семерка” ткнулась в бордюр. Через лобовое стекло Иван разглядел заместителя начальника Киевского ОБОПа* Валентина Степановича Курова. тот махнул за спину рацией, зажатой в ручище: “Прыгай!” На заднем сиденье начали перегруппировку четверо обоповцев, освобождая жизненное пространство.

— Егора надо дождаться. Он места “стрелки” не знает.

— Секунды нет — веришь?!

— Верю... Я остаюсь.

— Встретимся на конечной семнадцатого троллейбуса, — бросил Куров на прощанье.

шум “жигуля” еще не растворился в звуках трассы, как Иван увидел такси, из которого едва не по пояс высунулся Егор: “Степаныч где?!”

Заскочив в машину, Иван вместо ответа скомандовал водителю: “Вперед, командир! Цель — белый “жигуленок”: догнать и перегнать!”

Успели. Группа захвата как горох рассыпалась по окрестностям, принявшись с деревянными лицами утюжить улицу. Время было рабочее, народу немного. Опера гармонично вписались в урбанистический пейзаж. Кто-то пристроился к пивной бочке, несколько не выдающихся с виду мужичков разыгрывали случайную встречу знакомых, один задумчиво читал объявления на заборе. Степаныч кивком головы поманил Ивана с Егором на троллейбусную остановку.

Подполковник устроился на скамейке рядом со смазливой девицей и стал травить всяческий вздор. Иван скривил улыбочку по поводу профессионального нахальства. Егор молча вытянул из-за пазухи обеденный бутерброд, переломил надвое, протянул Ивану. Нервно за­двигали челюстями.

А в это время на противоположной стороне улицы разворачивалось любопытное действо. Три гражданина в стареньком “Москвиче” остановили машину в левом ряду, не желая съезжать к обочине. К ним с тротуара шагнула дама странного вида с газетным свертком в руке. Не первой молодости, прическа в беспорядке, отсутствие на лице столь необходимого в ее возрасте макияжа, неестественная бледность. По всему­ видно — у гражданки большие проблемы. Один из пассажиров “Москвича” бросил даме короткую фразу. В ответ женщина лишь замотала головой. Человек из авто настаивал, он протянул руку в ее сторону, то ли приглашая, то ли собираясь втащить женщину в салон. Та отшатнулась и как-то обреченно, словно гранату, бросила в салон сверток.

Тут же Куров, напрочь забыв о своей пассии, выхватил из-за па­зухи здоровенную рацию, скомандовал: “Задержание... всем тридцать седьмым... задержание”.

Картинка улицы изменилась кардинально. Уличное движение обрело четкий вектор. Из равномерно-хаотического оно стало упоря­доченным, с точкой притяжения для десятка оперов, на крейсерской скорости несущихся к “Москвичу”. Со двора дома выруливает автобус с ОМОНовцами. крики “стоять”, визг резины “Москвича”, пытающегося уйти от погони… Опер Гриша Кравец, по-голливудски присев на колено, трижды прицельно палит вслед из “пээма”. Есть попадание! Машина замерла.

Иван с Егором бежали вместе со всеми — на полном автопилоте. По команде “задержание” мыслительный процесс останавливается и включаются инстинкты. Память лишь записывает эпизоды стремительно меняющейся картины. Когда все кончится, мозг постепенно восстановит утерянные позиции и склеит эти обрывки записей в единую цепь происшедшего.

Кадр первый. Куров, по-чапаевски размахивая пистолетом, пытается открыть водительскую дверь — не поддается. Он с размаху бьет кулаком по боковому стеклу — выдержало. Второй удар. Осколки стекла на асфальте. Куров запускает пятерню в лицо водителю, второй пытаясь разблокировать замок двери.

Кадр следующий. Леша Семенов на багажнике. Слету выбивает заднее стекло, ныряет в салон.

Кадр третий, четвертый и последующие. Иван Падалко перед автомобилем, расставив ноги, держит под прицелом тех, что в салоне. Курову удалось открыть дверь. Игорь Гончаренко, ухватив в ключ шею водителя, отрывает того от руля и волочит на свет божий. Одного из пассажиров выбрасывают из салона. Из рук второго выбивают от­вертку. трое крепких мужиков, разложенных на асфальте, рычат и матерятся­. Опера, упираясь коленом в спину, щелкают наручниками на их запястьях. Кровь на осколках выбитого стекла. В багажнике “Москвича” три аккуратных пулевых отверстия. Омоновцы с короткоствольными автоматами. Ударами сапог группируют дядек на асфальте в “полушпагат”. Оперативник с видеокамерой снимает, как Куров лезет за пазуху к одному из лежащих, достает пакет, разры­вает га­зетную обертку. На асфальт сыплются пачки нарезанной бумаги — “кукла”. Егор, распластавшись на асфальте, целит объективом на пирамидку банковских упаковок между кроссовками уложенного на дороге гражданина в наручниках. Омоновцы оттесняют кольцо зевак.

Куров болезненно потирает ребро ладони. Обращается к толпе: “Граждане трудящиеся! Сейчас на ваших глазах работники подразделения по борьбе с организованной преступностью УВД Киева задержали группу дерзких преступников. Эти лица с криминальными наклонностями­ похитили законопослушного гражданина, помощника известного всей стране поэта и народного депутата. Требовали от его родственников огромную сумму денег. Милиция не допустила произвола преступных элементов. Мы заверяем вас, так будет и впредь. Не волнуйтесь и расходитесь — спокойно работайте, отдыхайте и занимайтесь спортивными упражнениями. Ваша безопасность в надежных руках”.

Подъехал желтый “луноход”. Троих задержанных просто уло­жили­ на пол заднего — “офицерского” отсека. На боковые сиденья уселись двое омоновцев. Куров махнул рукой Ивану с Егором: “Поедете с ними”. И потом в рацию: “Все тридцать седьмые — на базу, на базу”. Зарешеченный “обезьянник” патрульного УАЗика явно не предназначался для такого количества пассажиров. Иван и Егор с недоумением посмотрели на сложенные в навал тушки вымогателей. Омоновцы со знанием дела стали утрамбовывать прикладами мычащую от боли массу, бросив штатским: “Не робей, пресса. Ставь ноги сверху”.

Ехали молча. Рэкетня просила ослабить наручники, задавленные до предела. На что молчаливые омоновцы отвечали пинками. Иван с Егором напряженно посмотрели друг на друга, и вдруг синхронно заржали. У обоих за щекой просматривалось что-то вроде флюса. Это были фрагменты егоровского бутерброда, который они начали жевать на троллейбусной остановке полчаса назад.

На “базе” — в Управлении внутренних дел города Киева, немногочисленная обоповская рать кишела, как молодой муравейник: одни писали рапорта, другие тащили задержанных в соседний кабинет, чтобы сразу взять в работу. Куров, облокотившись на подоконник, полушепотом рапортовал-беседовал с начальником отдела Николаем Аверьяновичем Власовым. Тот молча слушал с озабоченным выражением на лице, но опера, изучившие своего немногословного начальника, видели: полковник доволен.

Власов гмыкнул, подчеркивая важность момента, и обратился к собравшимся: “Поздравляю с успешным проведением операции. Всех благодарю”.

— Сейчас пойдем отчитываться генералу. — сообщил Куров. Со мной отправляются Алиев, Гончаренко и... Егор с Иваном.

На окнах просмотровой комнаты ЭКО* висели плотные портьеры, отяжелевшие от пыли. все расселись вдоль стены, замерли в ожидании генерала — начальника столичного УВД Геннадия Петровича Василькова. Вскоре в комнату влетел капитан, запыхавшийся от бега на упреждение начальства, и донес информацию чрезвычайной важности: “Идет”.

При появлении генерала все вскочили. Иван с Егором вытянулись, копируя экстаз чинопочитания, застывший на лицах оперов. Они едва ступили на путь криминального репортерства и впервые сталкивались с милицейской птицей столь высокого полета. Васильков оказался худощав, высок, подтянут, убелен эффектной сединой. Охватив взглядом комнату, генерал прошествовал к единственному креслу, уселся, кивнул головой. “Экошник” запустил кассету. Все принялись азартно наблюдать за происходящим на экране. Куров, как непосредственный руководитель задержания, по-военному комментировал. Когда экран телевизора погас, Васильков энергично поднялся, окинул взором присутствовавших, выдержал эффектную паузу. После этого пожал каждому руку, повторяя: “Всем — по месячному окладу”. Иван нервно улыбнулся: похоже, они с Егорушкой неплохо сыграли опер­скую роль.

С уходом Василькова обстановка разрядилась, все одновременно заговорили, еще раз просмотрели видео, бурно обсуждая действия каждого, кто оказывался в кадре.

Из ЭКО Куров потянул Ивана с Егором в увэдэшный буфет. Степаныч не был ханжой, но спиртного избегал, занимался спортом и еженедельно тянул весь ОБОП в спортзал. По этой причине нервное напряжение в буфете снимали пережевыванием задубевших к вечеру котлет. Когда очередь дошла до сока, на стойке буфетчицы зазвонил телефон. Хозяйка не спеша сняла трубку, томно произнесла “але”. Затем, взглянув на Курова, уже с другой интонацией: “Вас, Валентин Степанович”.

— Что там, Николай Аверьянович?.. Понял, выдвигаюсь. Ребята, за мной, — бросил Куров журналистам.

Пока они петляли по лабиринтам управы, Степанович обрисовал ситуацию.

— Такая история: два часа назад случился грабеж прославленной украинской певицы. Можно сказать — золотого голоса Украины. Для особых знатоков оперного искусства уточняю: на улице Репина ограбили квартиру Гизеллы Каполлы. Двое джентльменов связали даму и заперли в нужнике, после чего профессионально выставили хату. Подробности­ — по прибытии на объект. И еще: поскольку на месте происшествия, очевидно, уже ошивается представительная делегация граждан с целыми созвездиями на погонах, вам следует твердо запомнить, что Иван Степанов и Егор Лукин — особо ценные работники ОБОПа.

На улице шел классический июньский ливень. За окном машины — сплошной поток воды. К роскошному сталинскому дому на улице Репина ехали “на ощупь”. О наличии обещанного начальства говорил ряд черных “Волг”, вытянувшийся у дома. Кивнув оперской фигуре на входе в парадное, Куров увлек журналистов за собой.

Дверь в квартиру на втором этаже была приоткрыта. В прихожей толпилось с десяток граждан с начальственной осанкой. На лицах — демонстрация озабоченности. несколько голосов доносилось из зала. Эксперты махали кисточками, снимая отпечатки пальцев с дверных ручек и с вазы, в которой красовался роскошный букет. В компании официальных товарищей внимание привлекала дама лет сорока пяти. Ухоженный вид, раскосые глаза, длинные пальцы. Одета по-домашнему, в халате с китайскими драконами. Это и была Каполла — тут не ошибешься. Говорила дрожащим голосом, но с достоинством.

История, поведанная Каполлой, была в общем-то прозаической. Вчера позвонил обладатель приятного голоса с грузинским акцентом и, представившись родственником друга ее мужа из Тбилиси, спросил: можно ли передать сердечный привет от Тато Мамашвили и когда лучше это сделать? Ее супруг умер два года назад, но Гизелла отчасти была даже рада тому, что его далекие друзья до сих пор помнят о ней. Договорились, что завтра в четыре она сможет ненадолго принять гостя. Тот явился минута в минуту. молодой интересный грузин держал в одной руке сверток “от Тато”, а в другой — охапку роз. Поцеловал хозяйке руку, сказал дежурную любезность и представил своего товарища, маленького мрачного кавказца. Каполла пригласила посланцев Мамашвили в зал и ушла на кухню готовить кофе. Через минуту туда зашел, чересчур непринужденно для воспитанного человека, впервые оказавшегося в доме у женщины, тот самый “родственник”. Это ее смутило, но, не подав виду, она стала расспрашивать гос­тя о Тбилиси, о Тато. Он отделывался общими фразами, порой невпопад. Казалось, его мысли были заняты вовсе не родной Грузией и не Каполлой.

Кофе уже подходил, квартира наполнилась ароматом настоящей Арабики. В это время на кухне появился второй гость. Словно не замечая Каполлы, он бросил первому: “Никого”. “Джентельмен” тут же вышел из кухни прочь. Гизелла в недоумении замерла у плиты.

“Молчат, бэз истэрык”, — зашипел низкорослый, — “будэш весты­ сэбэ тыха — будэш жит. Тыбэ лычно”, — на этом слове он сделал­ ударение, — “нычего нэ здэлаэм”.

Гизелла не шелохнулась, не проронила ни слова: она оцепенела. Через минуту этот маленький страшный грузинский чертенок связал певицу словно овцу, по-деловому перетянул рот Каполлы скрученным в жгут платком. Протащив ее по длинному коридору, запер в туалете. Она слышала отрывки гортанных фраз, ощущала стремительные переме­щения­ по квартире, щелкали замки чемоданов. Потом все стихло­.

Через два часа появилась домработница, а еще через двадцать минут в просторной квартире певицы было тесно от мужчин с грубыми, словно рубленными лицами.

Чтобы услышать эту историю, генералитету из милиции, прокуратуры и КГБ вряд ли стоило мчаться на улицу Репина под проливным дождем: реальной помощи от этого паноптикума чуть. Только-то результат­: министр поставит дело на контроль, полетят ежедневные реляции по восходящей. И в каждом отчете будет пережевываться содержание­ докладной записки конкретного следака, ведущего дело. А тому помимо бумагомарания следует провернуть тысячу всяческих дел. Но если опера да следователи дело раскроют, все милости посыплются на головы начальства. Невидимым героям — даст бог, выпишут рубчиков пятьдесят премии.

через полгода настырный следователь-“важняк” Дима Гавриш все-таки раскрыл этот “глухой” грабеж. К моменту прибытия Курова с глубоко легендированной свитой журналистов, Гавриш успел “обнюхать” каждый уголок квартиры, “по-свежему” опрашивал соседей, торговца из ближайшего киоска “Союзпечати”, еще десяток человек, в перерывах торопливо названия куда-то. Он столкнулся с Иваном на лестничной клетке, но оба не запомнили друг друга. Познакомились они значительно позже — в кабинете Гавриша, когда тот рассказывал, как вместе с операми из питерского угро он задерживал в Ленинграде грузинского вора-рецидивиста. Большая часть украденного из квартиры Каполлы оказалась при нем: самые ценные вещи вор не спешил сбывать, ожидая, когда все уляжется. Не улеглось.

* * *

Иван не мог по достоинству оценить редкостную удачу, выпавшую на его журналистскую долю, два суперсобытия в один день: задержание вымогателей, “наехавших” на помощника поэта-нардепа, плюс ограбление звезды мирового масштаба. Один перечень похищенных драгоценностей, о которых ему тайно поведал Куров, после опубликования в газете вызовет больше разговоров, чем очередная встреча Михал Сергеича где-нибудь в Берлине.

Позже, “заматерев” в журналистике, расписав не одну сотню “наездов” на барыг, депутатов и артистов, грабежи различных звезд и звездочек, Иван не уставал удивляться: как могло так подфартить салаге-журналисту? Наверное не даром говорят: новичку карта прет. Журналистика, как и всякая работа, которую делают от души, — азартная игра. И порой в игре забываешь о стимулах, логике, а случается — о правилах и морали.

* * *

Михаил Иванович Ковпак по утру пребывал в задумчивости. В общем, это характерная черта едва ли не каждого шеф-редактора: от руководителя заштатных районок “Советское Причулымье” и “Червона зирка” до общенациональных монстров печатной периодики. Разгадка утренне-задумчивого состояния массмедийных боссов прос­та: за редким исключением они сплошь глубоко пьющие мужчины. Может, виной тому бремя высокой ответственности за каждое печатное слово или поэтический склад натуры во всем виноват, либо крепкие алкогольные традиции в среде творческой интеллигенции совет­ского разлива (хотя на предмет отнесения журналистов к разряду творческой интеллигенции — можно спорить). Факт: журналисты крепко выпивают, а такие маститые писаки, как главные редакторы — пьют самозабвенно, с завидным постоянством.

В чем причины порочного явления? откуда, извините за образность, растут корни и где зарыта собака? Взор устремляется туда, где все окрашено ало-розовыми тонами — в эпоху застолья, в которой бутылка мутноватого пивка или безальтернативной “русской” была результатом и конечной целью ударного рабочего дня.

В 70-х самой тиражной газетой Украины были “Сильськи висти” — два миллиона подписчиков. Почитает ее дед Вуйко — и на душе отпустит, за нэньку-Украину гордость распирает: это ж сколько героев она родит, а те дают стране несметные урожаи. Это если читать строго по тексту — так сказать, первый уровень прочтения — для деда Вуйка. Но был и второй уровень. Это для тех, кто понимал, что каждая заметка, каждая фраза в газете — это знак судьбы, каббалистическая формула. Мелькнула информация на двадцать строк про то, что тракторист колхоза “Свитло Иллича” напился в разгар уборочной (а где не пили?) — голове колхоза “поставят на вид” на заседании райкома партии; если та же заметка потянула на пятьдесят строк — не миновать занесения в учетную карточку коммуниста. В статье, занявшей весь “подвал”, автор привел яркий пример бесхозяйственности: в “Свитли Иллича” техника не готова к посевной (а где ее готовили как следует?) — председателю обеспечен “строгач”. Помянули недобрым словом в передовице — оргвыводов не миновать.

Имели место газетные знамения иного порядка. Существовала рубрика, где редакционный художник увековечивал героический лик очередного ударника сельхозпроизводства. Выбор кандидатур в “галерею” был строго регламентирован: указание по персоналиям спускалось “сверху”. И колхозные функционеры знали верную примету: после первого появления портрета председателя в “галерее” тому светила медаль. Вторая публикация неотвратимо влекла за собой вручение ордена. А после третьей давали “Героя Соцтруда”. Отсюда не сложно догадаться, как встречали в селе журналиста, приехавшего писать очерк о председателе колхоза. После каждой такой командировки посланники “Сильських вистей” возвращались выжатые как лимон, с тяжелым дыханием, больной головой и председательским “могарычем”. При такой напряженной работе не мудрено спиться. И спивались — до полной профнепригодности.

Работа в “Вистях” была не для слабаков, выдержать мог только крепкий орешек. Поэтому в редакции с некоторых пор ввели неофициальный, но обязательный тест. Претенденту на штатную должность назначали явиться утром следующего дня для прохождения испытательного срока. При этом просили не завтракать — мол, нужно будет пройти медкомиссию, потрудиться над сдачей анализов и прочее. Вместо этого новичку с утра пораньше подносили чарку самогонки — за знакомство: как тут откажешься. После этого давали какое-нибудь пустяковое задание. На протяжении дня за претендентом на штатную должность наблюдали опытные товарищи. Если тестируемый не смог выполнить задание или просил “повторить” — в обоих случаях ему отказывали в трудоустройстве.

С такого теста начинал свою журналистскую карьеру и выпускник журфака Киевского университета Миша Ковпак. Все у него сложилось. Был он крепким, с умом пьющим, сметливым и расторопным. Поэтому журналистскую карьеру делал стремительно. Через два года трудов и пьянства на ниве аграрной журналистики взлетел до начальника отдела во второй по значению газете республики — “Слово правды”. Там же через год пересел в кресло замредактора. А в это время в ЦК ЛКСМУ надумали укреплять идеологическую работу (в соответствии с духом времени и указаниями партии) и с этой целью создать новое, этакое демократичное издание для будущих строителей­ то ли коммунизма, то ли демократии. Так Ковпак стал редактором газеты “Молодь”. Естественно, его стремительное движение происходило не без участия некоего “толкача”. Но, очевидно, это был тот случай, когда было кого толкать. Новая газета быстро набирала тираж.

Ковпак был самым молодым редактором республиканского масштаба. Точно уловив смысл перестройки и угадав, к чему это может привести, он решил строить редакционную политику соответственно. Для начала набрал необстрелянный молодняк. Затем напрочь забыл все, чему его учили до этого. И начал делать нахально-информационное издание, которое поначалу никто серьезно не воспринимал.

Степанов “вписался” в коллектив и получил место в отделе информации. Но вскоре он стал всячески избегать репортажей о конкурсах молодых циркачей и слетах авиамоделистов. Зато обзавелся знакомствами в правоохранительных службах. А поскольку новая линия партии провозгласила гласность, призвала вскрывать язвы и пороки, то милиция, как полувоенная структура, откликнулась на призыв, ее руководство подключилось к игре в демократию. Из милицейского ведомства потекла доселе невиданная информация. Степанов клепал статьи о наркоманах, проститутках, едва проклюнувшихся рэкетирах. А как-то на летучке пообещал, что скоро будет репортаж о задер­жании этих самых рэкетиров. Ковпак только крякнул.

После этого две недели Степанов просидел в кабинете, всеми путями отлынивая от работы вне стен редакции. А вчера, что-то на­обе­щав, смылся с редакторским трояком... Время подбиралось к двенадцати, Степанов не появлялся. Еще полчаса — и зарезервированное место­ на первой полосе придется в экстренном порядке забивать дежурной тягомотиной. “Видно, ошибочка вышла со Степановым, — подумал Ковпак. — Ну да ничего, будем исправлять ошибки”.

В дверях показалась нечесаная голова.

— Р-р-р-расьте...

Не отрывая взгляда от свежей полосы, боковым зрением Ковпак заметил у Ивана свернутые в трубочку листы. Редактор молча указал на стул.

— Михваныч, покорнейше прошу, не судите строго. Проспал, поелику вчера до полуночи проявлял с внештатным фотокором пленки, а потом всю ночь писал, зачеркивал, писал... Что тут возьмешь — творческая натура. Но по времени заслать на первую успеваем. Двести строк и два фото. Если конечно...

При этом Степанов положил на стол исписанные страницы. Ковпак, не отреагировав на привычное шутовство репортера, погрузился в чтение. После того как он дважды прошелся по тексту, лицо Ковпака изменилось.

— Ты, Ваня, ничего тут не придумал? Прокола быть не может? Сам понимаешь, темы-фамилии...

— С милицией уже согласовал.

— Все! — воспрянул Ковпак. — Быстро неси в  набор и потом — сразу ответсеку: пусть верстает на первую, как договаривались. Ступай. И еще: ты в следующий раз хотя бы звони — непорядок... Да, что ты про фотографии говорил?

— Егор заканчивает глянцевать.

Последняя фраза была брошена уже через полузакрытую дверь и без должного пиетета в голосе. Похоже, что этот репортеришко отнюдь не трепетал перед целым главным редактором. Но Ковпака это не сильно волновало. Он предвкушал...

Два снимка с кучей денег на асфальте и фрагментом операции по “упаковке” бандитов, сдобренное описанием истории о вымогательстве немыслимой суммы — 30 тысяч рублей шли рядом с заметкой про ограбление Каполлы. В этот день из киосков не было традиционного возврата “Молоди”, а за последующие дни тираж вырос на несколько тысяч. Читатели по советской привычке написали массу писем, осуждая криминальный беспредел и хваля редакцию за гражданскую смелость. Ковпаку звонили друзья, коллеги — все поздравляли и бросали обязательное: “Не боишься?..” Знакомые при встрече с Ковпаком долго и многозначительно жали ему руку, пристально всматри­вались в глаза, качали головой, интересовались: “Не угрожает ли мафия­?”, констатируя, что человек он отчаянный, безрассудный. Михаил Иванович при этом хмурился, был немногословен, из чего каждому становилось понятно: он думал о чем-то своем — важном, почти военном.

Не пропустило заметку и милицейское руководство. В последнее время общественность и руководство страны все активнее критиковали “силовиков” за рост преступности. газетное свидетельство про героические будни столичной милиции оказалось очень кстати. Сам генерал в ходе пламенной речи по случаю Дня милиции потрясал с трибуны “Молодью”: “Вот, понимаете, народ видит, на нас с надеждой смотрит общественность!” Все, конечно, понимали, что генерал желал только одного: дабы видело и ценило министерское начальство, а может, и державное руководство. Ибо все в “управе” знали о страстном желании Василькова перебраться с Софиевской площади, где находится УВД Киева, на улицу Богомольца — в министерские хоромы.

Мечта генерала Василькова в скором времени исполнится. Станет он первым замминистра. А в 1991 министра отправят на пенсию, обви­нив в сочувствии путчистам. Васильков возглавил министерство, но времена наступили смутные, посему долго ему не дали продержаться. Но Василькову оказалось достаточно короткого административного взлета, дабы многое сделать для его любимого детища — службы по борьбе с организованной преступностью. первый экспериментальный ОБОП был создан при Управлении внутренних дел Киева. Затем в МВД появилось могущественное Главное управление по борьбе с организованной преступностью — с грандиозными штатами, с финансированием и маттехобеспечением, которые и не снились следствию и операм из службы розыска.

Приемником Василькова стал молодой да ранний, властями не в меру обласканный Кучменко. Его стремительной карьере позави­довал бы сам Чурбанов. Кучменко любил темные очки, гражданские костюмы и фуршеты с западными коллегами. А еще он любил плакаться о нищенском финансировании органов внутренних дел. Забывая при этом отметить, что не без его усилий численность МВД превысила пол­миллиона сотрудников и далеко обогнала армию. При его же властвовании УБОП приобрел гипертрофированные формы при весьма скромных результатах и пугающем уровне коррупции. Тогда министр гаркнул в сердцах: “Разогнать к чертовой матери!” 15 % лучших (а остались ли они?) отдать в новое ведомство по борьбе с мафией, а остальных — за станки! Впрочем, как часто бывает в таких случаях, истинные причины были совсем иными: УБОП не оправдал возложенных надежд в ходе подготовки власти к парламентским выборам: с его помощью не удалось в должной мере скомпрометировать оппозицию.

* * *

За короткое время Иван перезнакомился с милицейскими чиновниками, слепил с ними десяток “обязаловок”-интервью, убедил в своей лояльности, после чего стал вхож в их кабинеты, обзавелся номерами прямых телефонов. Но самое главное — теперь он без особых проблем мог общаться с их подчиненными, которые, собственно, и занимались самым интересным — ловили преступников.

Из всех служб Иван отдавал предпочтение ОБОПу. Народ там собрался простой и отчаянный. Вскоре Ивана с Егором принимали там почти за своих. Что подкупало репортеров: в оперской работе все просто и эффектно: есть “терпило”, есть бандиты. Задача — схватить и обезвредить. Причем обоповцам дозволялось делать это в стиле американских боевиков, которые только появлялись и были популярны как у бандитов, так и у милиции. Зачастую журналистов брали на за­ключительную стадию: задержание. Все предыдущие этапы — работа с заявителем, агентурная кухня, действия наружки и “технарей” оставались для него закрытыми. Только по косвенным деталям, разговорам с немногословными операми и обрывкам фраз служебных разговоров Иван составлял общую картину, вникал в методы мудреной милицейской работы.

Новости о самых громких задержаниях вымогателей оперативно появлялись в “Молоди”. По репортажам Ивана Степанова и снимкам Егора Ленского можно было отслеживать процессы в организованном мире Киева времен перестройки. А времена наступали развеселые...

Щель в железном занавесе день ото дня становилась шире. В нее уже умудрялись протиснуться не только партноменклатура и комсомольские лидеры вместе с домочадцами, любовницами, кумовьями и особо приближенной обслугой. Потянулись в дальнее и не очень зарубежье те, кто еще год назад мечтать не мог о заграницах. С Украины везли утюги и напильники, в обратном направлении — видео- аудиобарахлишко. На немногочисленных барахолках стало больше импорт­ного дефицита, настолько, что он стал появляться даже на сельхозрынках. Торговцы оккупировали оживленные места. Служба БХСС свирепствовала, но ситуацию уже не контролировала.

Перелом случился с провозглашением кооперативного движения. Записавшись в кооператоры, бывший советский спекулянт превращался в прогрессивного, социально активного гражданина, попадающего под протекцию государства. С самого верха в правоохранительные низы пошла команда: кооператоров не беспокоить. Новоявленная предпринимательская прослойка быстро оценила преимущества своего статуса. Нарушения налогового и прочего законодательства вершились на каждом шагу. Вернее, за редким исключением кооперативы числились убыточными и налогов вовсе не платили. Конкуренцию кооператорам составили многочисленные Центры НТТМ, активно создаваемые расторопными комсомольцами. Здесь шла бурная отмывка денег. На заводах на корню скупали промпродукцию, которая стоила в 5–10 раз дешевле, чем в соседней Польше. Покупали по перечислению (плюс “комиссионный” нал), реализовывали товар на барахолках стран содружества, получая доллары. Началось активное коррумпирование госаппарата. Директор предприятия с опаской брал взятки от частников, оформляя покупку по бросовой цене, а порой продавая фондированную продукцию. ОВИРовцы наживались на выдаче дефицитных загранпаспортов, а таможенники и пограничники — за беспроблемное прохождение границы.

Нестойкий баланс, существовавший при плановой экономике между наличной денежной массой и товарным обеспечением, стремительно рушился. Опустели и без того небогатые полки магазинов, а за этим последовала инфляция. Пенсионеры и бюджетники плакались и проклинали Горбачева, но были и те, кому прелести дикого рынка пришлись по душе. Одно плохо: чем стремительнее росло благосос­тояние нового украинца, тем беспокойнее и опаснее становилась его жизнь. Перестройка подействовала на правоохранительные органы как слабительное, а на криминальный мир напротив — как тонизи­рующее. На рынках появились крепкие парни в спортивных костюмах вьетнамо-турецкого производства. Действовали тупо: подошли, отняли “ва­ренку”, если сопротивляешься — набили морду. В общем, со школьных лет знакомые методы. Поначалу торговцы воспринимали стайки хулиганов не иначе как шантрапу, случалось — давали достойный отпор­.

Но вдруг прозвучало слово “рэкет”, и кооперативный мир затрепетал. Поводом для паники стали события, разразившиеся в Москве. В Белокаменной все происходило раньше, чем на окраинах империи. Там случилась серия дерзких убийств новых русских, и это благодаря прессе произвело неизгладимое впечатление на страну советов. Люберы, бывшие тогда просто хулиганами из пригорода, стали предметом общего внимания — от милиционеров до пенсионеров. Вскоре слово “рэкет” стало повсеместно действующим паролем. Резать карманы и печатать фальшивые червонцы стало старомодным. Рэкет — куда более прибыльный и безопасный промысел. Достаточно было собраться трем юношам с развитыми шейными мышцами, натянуть спортивные костюмы, договориться называть себя рэкетирами — и вперед. Оставались мелочи: заявиться в офис, к ларьку или просто на дом к кооператору, чтобы заявить: “платишь нам!” Коммерсанты, запуганные рассказами прессы, которой по советской привычке еще верили безоговорочно, готовы были отдать последнее — и отдавали. От этого многие разорились, иные свернули дело. бандиты с опозданием начинали понимать, что своими неуемными запросами умертвили дойную корову... и подыскивали новую жертву.

Грозные руководители всеведающих и всесильных ведомств растерялись. Тут под носом собираются митинги по сотне тысяч возбужденных граждан, осмелевшие массы во главе с недобитыми дессидюгами маршируют по улице Владимирской, хором скандируя у входа в республиканское КГБ “ганьба!”. Все силы — туда. Работа с агентурой, наружка, анализ ситуации, отчеты наверх. Ведь никто не верил, что вся эта демократическая вакханалия продлится долго. А поэтому нужно быть готовым в любой момент продублировать вышестоящий приказ: “Саперные лопатки наголо! За коммунистические идеалы — впер-р-ред!” Уж тут не до рыночной шелупони. Ее-то всегда можно к ногтю...

В советские времена правоохранительные органы имели отчетливое представление о теневиках и тех, кто их опекал — представителях уголовного мира. Кое-что тогда просачивалось в прессу. Волна скандальных обличений теневиков, прокатившаяся по стране в 80-х, не миновала и Украину: одно за другим следовали дела всевозможных “лесников”, “мясников”, “рыб-автомат-ювелир-комиссионторгов”. Фактически в каждом из таких дел речь шла о слиянии уголовного мира с представителями “теневой” экономики, хозяйственными структурами, партийным руководством — с четко налаженными связями и с крепким организационным началом. Собственно, это и была полноценная организованная преступность советского разлива, мало чем уступающая азиатским якудзам и американской коза ностра. Тогда, “в застое”, все было упорядоченно и предельно ясно: кто сколько ворует, какую часть отдает “выше” и т. д.

С наступлением эпохи беспредельной демократии все резко поменялось. Партия вынуждена была на время скрыться с глаз людских, оброненный скипетр подхватил криминалитет. Раньше у теневиков, представителей власти, правоохранительных органов и классической составляющей криминального мира существовали “деловые” отношения, четко определенные, а конфликты разрешались по-семейному, без воен и ненужной огласки. С перестройкой равновесие нарушилось, криминалитет потянул одеяло на себя — началось перераспределение власти. Первыми под каток бандитов попали теневики. Летом 1988 года в самом центре Киева на площади Толстого случилась перестрелка: невиданное ЧП республиканского масштаба по меркам тихих советских времен. Бандиты вымогали деньги у жительницы престижного района. Эта дама никогда не резала и не убивала — она тихо прокручивала дела и делишки в овощном магазине на Теремках, директором которого являлась. Основоположники рэкета аргументировали свой вымогательский порыв тем, что неправедно нажитыми деньгами надо делиться. К месту нешуточных событий прибыла милицейская бригада. Преступники отступили на крышу, откуда открыли прицельную стрельбу.

Постепенно граждане стали привыкать к выстрелам. Вскоре произошла перестрелка на территории Киевской области. Выясняли деловые отношения теневики, делившие нелегальный бизнес по изготовлению застежек-молний. В том же 1988 году очередные разборки закончились смертью теневика. Примечательно, что стрельба происходила буквально под стенами столичного управления милиции. Это могло свидетельствовать об одном: уголовный мир выходит из-под контроля правоохранительных органов. Раньше за одно такое ЧП милицейский начальник гарантированно лишился бы должности и партбилета. Но тогда — в 1988 — кадровыми вопросами заниматься было некому. Власть словно песок утекала сквозь пальцы партократов — они спешно решали вопросы обустройства своей жизни с учетом вновь открывшихся обстоятельств.

А народ, обчитавшись уже не запретным “Крестным отцом”, обсмотревшись американских боевиков, зашептал про собственных доморощенных мафиози. Это стало самой популярной темой вместе с разговорами о “независимости”. Вот тут-то и учредили новую милицейскую службу по борьбе с организованной преступностью. Народ только ахнул: “Значит есть-таки у нас эта самая мафия!” В 1988 году в самой читаемой газете столицы “Вечерний Киев” появилась серия статей, в которых мусолилась тема: “А есть ли у нас мафия?” Выступает прокурор Киева Шевченко, начальник городской милиции Василишин. Естественно, наличие оргпреступности никто не признает. Даже сотрудники ОБОПа какое-то время заученно твердили вслед за начальством, что никакой такой мафии у нас нет. А отдел по борьбе с организованной преступностью — формирование временное, созданное исключительно для молниеносной победы над отдельными группами уголовных элементов. Мол, сейчас малость поборемся, всех победим — и делу конец.

В действительности решение создать по всему СССР экспериментальные подразделения по борьбе с организованной преступностью было решением политическим, санкционированным Кремлем. По сути, борьба с вымогателями была лишь поводом. В то время достаточно было одного твердого указания “провести оперативную разработку, деморализацию и разобщение преступных групп вымогателей, действующих на стихийных рынках”, чтобы свести само явление “рэкет” к бесконечно малой величине.

ОБОПы нужны были для иных задач. Москва настаивала на создании элитарного подразделения, которому в соответствие с моментом подыскали подходящее название. Поначалу такие службы на местах имели прямое подчинение через начальника главка на Москву, оттуда же осуществлялось общее руководство по стране и ставились конкретные задачи той или иной службе на местах. Делалось это якобы для того, чтобы защитить службу от давления местных коррупционеров, с которыми ОБОП призван бороться.

В действительности речь шла об ужесточении контроля над рес­публиканскими силовыми ведомствами из Москвы. Помимо службы ОП предлагалось создать межрегиональные подразделения — якобы для борьбы с преступлениями, совершенными на территории нескольких республик. Такие должности появились, однако дальше дело не пошло. А вот у ОП было светлое будущее. В республиках усиливали влияние центробежные политические силы. Не исключался расклад, при котором местные лидеры на волне демократических веяний захотят спровоцировать отделение республик. Кремль анализировал: смогут ли республиканские лидеры заручиться поддержкой силовиков на местах и с их помощью обустроить “демократический” выход из СССР? Ответ был положительным: смогут, если не предпринять превентивных мер.

В октябре 1988 года заместитель начальника УВД Киева по оперативной работе Котенко на совещании с начальниками райотделов объявил о решении создать первое “пробное” подразделение ОП. Было дано указание выделить в штат создаваемого отдела по два человека с района. Процесс пошел.