Трудно назвать современного политика, с придыханием не вспоминавшего о Столыпине. Прежний миф о Столыпине-вешателе заменили на миф о Столыпине великом реформаторе, который вполне мог бы, избавив Российскую империю от революции, изменить ход ее истории.
Сама фигура Столыпина казалась идеально подходящей на роль реформатора. Во-первых, он появился как бы «ниоткуда», из российской глубинки, а не из привычной дворцовой камарильи и дискредитировавших себя прежних политических деятелей. Во-вторых, он был молод — 44 года. Как писал Крыжановский: «Он первый внес молодость в верхи управления, которые до сих пор были, казалось, уделом отживших свой век стариков» [2]. В-третьих, он производил впечатление человека жесткого и решительного, «сильной личности», способной навести «порядок». И его поведение на посту саратовского губернатора, казалось, подтверждало это. И четвертое: он умел четко и лапидарно излагать свои мысли, что в эпоху нарождавшейся «публичной политики» имело особую цену. Его изречения и теперь с восторгом повторяют наши государственные деятели.
Нынешним реформаторам было бы полезно остановиться, оглянуться и, обратившись к прошлому, понять, чем заканчивались в России попытки раз и навсегда решить земельный вопрос.
Позднее выяснилось, что многие из этих характеристик оказались достаточно спорными. И вовсе не «ниоткуда» появился он, ибо связи Столыпина с «семьей» императора были достаточно прочны. И совсем не был он столь решительным и бескомпромиссным. Но наличие политической воли и сильной власти в его руках — несомненно. Точно так же, как несомненно и наличие обоснованной программы, независимо от того, кто первым ее сформулировал — Бунге, Гурко или Кривошеин. Известно лишь, что, еще будучи предводителем дворянства Ковенской губернии, он не раз наведывался из родового поместья Колноберже в соседнюю Пруссию, дабы воочию убедиться в преимуществе хуторской системы. Жаль, что не обратил он внимания на то, что и в Пруссии переход от общины к хуторам занял 100 лет.
И все-таки одного элемента не хватало — учета того, чтo думает по этому поводу сам «объект реформирования» — крестьянство России. Сегодня отношение к народу как к «быдлу» перестало быть признаком неинтеллигентности. Во всяком случае, при обсуждении вопроса о гимне многие наши интеллектуалы писали об этом открыто и не стесняясь.
Между тем крестьяне вне зависимости от агитации левых партий имели свое представление о «счастье» и желаемых переменах. И связывалось оно прежде всего с ликвидацией помещичьей собственности. Но, поскольку Столыпина призвали к власти именно для того, чтобы не допустить «черного передела», мнение «быдла» решили игнорировать. Поэтому насилие и стало составным элементом реформ.
Сегодня к масштабам столыпинского насилия, сравнивая его с некоторыми страницами последующей истории, относятся несколько иронически. Подумаешь, дескать, 1102 человек казнили военно-полевые суды в 1906–1907 годах; 2694 человек повесили в 1906–1909 годах по приговору военно-окружных судов; столько-то тысяч расстреляли без всяких судов карательные экспедиции Ранненкампфа, Меллер-Закомельского, Орлова; 23 тысячи отправили на каторгу и в тюрьмы, 39 тысяч выслали без суда; сотни и сотни тысяч подвергли обыскам, арестам и приводам в участки… По сравнению с тем, что было потом,— всего ничего… Но современникам-то приходилось сравнивать с тем, что было до того, а в течение предыдущих 80 лет казнили в среднем «лишь» по 9 человек в год [3]. И не случайно видавший виды российский обыватель с горечью повторял: «При Плеве куда легче было!»
Но подлинные масштабы насилия проявились именно при проведении аграрной реформы. По закону передел земли в общине происходил раз в 12 лет. С 1908 года переделы стали постоянными, ибо по новому закону их производили по требованию даже одного общинника, пожелавшего выделить надел или уехать за Урал. А такой передел означал передвижку всех крестьянских земель. Вот почему ¾ тех, кто пожелал выйти из общины, не получили согласия сельских сходов. Но между губернаторами шло открытое соревнование за процент «выделившихся», и они принуждали крестьян силой. И это касалось уже не тысяч, а миллионов…
Один из губернаторов уведомлял земских чиновников, что «оценка их служебной деятельности, по распоряжению господина министра внутренних дел, будет производиться исключительно в зависимости от хода и постановки дела применения Высочайшего указа 9 ноября 1906 года». Министр Кривошеин не выдержал: местные власти, выговаривал он губернаторам, составляют чрезмерные и невыполнимые планы землеустройства, тогда как «население не прониклось еще сознанием необходимости землеустроительной меры». А чиновник, отвечавший за реформу в Уманском уезде, оправдывался: ну, выгонял силой на отруба, подавлял недовольных, чуть до смертоубийства не дошло, но «ведь до сего времени считалось нормальным, если при помощи дреколья одна часть общества одерживает верх над другою» [4].
Что же получилось из аграрной реформы?
Во-первых, реформа приняла принципиально иное направление, нежели это задумывалось ее творцами. Не выделение «сильных и трезвых», не создание слоя «крепких хозяев», которые могли бы стать опорой режима, а исход из общины прежде всего «пьяных и слабых». Из 15 млн. крестьянских дворов из общины вышло 26% хозяев, т. е. четверть. Но принадлежало им лишь 16% надельной земли. 40% выделенной земли сразу продали, и это четверть всей земли, перешедшей в личное владение. По данным Карелина, 2,5 млн. хозяев лишь формально вышли из общины, т. е. укрепили свои наделы, но в составе общинных земель.
Иными словами, с точки зрения тех задач, которые ставились перед нею, реформа провалилась.
Во-вторых, оказавшись недостаточной для решения аграрного вопроса, реформа стала вполне достаточной для того, чтобы разрушить привычные устои деревенской жизни, т. е. большинства населения в России. Миллионы вышедших из общины, покинувших отчие дома и переселявшихся за Урал, массовая продажа полосок, постоянные переделы и новое землеустройство — все это создавало атмосферу неустойчивости и всеобщей истерии. А невозможность противостоять издевательствам и насилию, ощущение бессилия против несправедливости — по всем законам социальной психологии — рождало лишь злобу и ненависть. Столыпин хотел принести успокоение, но принес лишь новое всеобщее озлобление. Это и стало одной из главных причин того глубокого нравственного кризиса, в который была ввергнута Россия.
Столыпин после подавления первой русской революции мечтал об умиротворении и двадцати годах покоя. Не вышло. Не о «благостности» шла речь, а о том, что в стране вновь назревал кризис общенационального масштаба.
Он проявлялся в самых разных, порой, казалось бы, неожиданных формах. Летом 1913 года Государственную Думу буквально сотрясали речи, направленные на необходимость усиления борьбы с «хулиганством». Вполне лояльный журнал «Нива» по этому поводу писал:
«О том, что такое хулиганство и каковы его корни, не имеют даже приблизительного представления ни публицисты, которые пишут громовые статьи, ни администраторы, сочиняющие о нем канцелярские проекты. И те, и другие называют хулиганство чисто деревенским озорством. Но это озорство убийц и разрушителей, оперирующих ножом и огнем. В буйных проявлениях своих оно связано с абсолютным отсутствием каких бы то ни было нравственных и гражданско-правовых условий. Ничто божественное и человеческое уже не сдерживает…
Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определенным строем религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны… Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души» [5].
Обратите внимание — это писалось в 1913 году…
Весьма информированный и опытный интриган князь Андроников докладывал великому князю Николаю Николаевичу:
«Конечно, путем репрессий и всякого рода экзекуционных и административных мер удалось загнать в подполье на время глубокое народное недовольство, озлобление, повальную ненависть к правящим,— но разве этим изменяется или улучшается существующее положение вещей? … В деревне наступает период “самосуда”, когда люди, окончательно изверившись в авторитет власти, в защиту закона, сами приступают к “самозащите”… А убийства не перечесть! Они стали у нас обыденным явлением при длящемся “успокоительном” режиме, только усилившем и закрепившем произвол и безнаказанность административных и судебных властей» [6].
А умеренный земский либерал Д.Н. Шипов писал:
«…пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все растет, и в населении воспитывают чувство злобы и ненависти… Столыпин не видит или, скорее, не хочет видеть ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти».
И, наблюдая общую деморализацию общества, он считал даже, что лишь новый общественный взрыв может обновить общество, и чем скорее он грянет, тем менее он будет опасен [7].
И третье. Как следствие всего сказанного выше, именно в этот период происходит окончательный поворот на ту дорогу, которая приведет Россию к новой революции. Реформы, как известно, бывают разные. Одни предотвращают революционный взрыв. Другие, наоборот, лишь ускоряют революционный процесс, и столыпинская аграрная реформа сыграла именно такую роль.
Аграрная реформа сделала то, чего не смогла сделать революция. Ибо даже в моменты ее наивысшего подъема оставались регионы и социальные слои, стоявшие как бы вне общего движения. Реформа внесла вопрос о собственности и о земле в каждый крестьянский дом. Смута вошла в каждую семью. И не случайно наиболее умные и богатые, на которых рассчитывал Столыпин, остались в общине. Также не случайно и то, что даже самые правые крестьяне, как только в Думе речь заходила о земле, фактически выступали с программой «черного передела». Член Государственного совета М.В. Красовский, выступая на Госсовете с докладом по Указу 9 ноября, с горечью отмечал: «Оказалось, что вместо степенных мужиков, которых думали получить в Думу в качестве представителей крестьянства, явилась буйная толпа, слепо идущая за любым руководителем, который разжигает ее аппетиты» [8].
И весь опыт восьми лет реформы показал крестьянам, что ждать решения аграрного вопроса от власти — бессмысленно.
И это не было случайностью. Один из основоположников современной западной социологии Питирим Сорокин, формулируя отличие реформы от революции, на первое место поставил следующий признак: реформа должна соответствовать «базовым инстинктам», менталитету данного народа, его представлениям о добре и зле. Если реформа не соответствует данному условию, она обречена и мирный выход из кризиса маловероятен.
Как же после этого относиться к тем, кто писал об искусственно навязанном стране «социалистическом выборе», который удался якобы лишь благодаря случайному стечению обстоятельств, возникших в ходе первой мировой войны? В начале 1914 года, за полгода до начала войны, член Государственного совета, бывший министр внутренних дел П.А. Дурново в меморандуме на имя Николая II подводил итог многолетним размышлениям:
«Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого. У нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом.
Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково, не ищет политических прав, ненужных и непонятных ему. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землей, рабочий — о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта. И дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население… — Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию… Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению» [9].
Сегодня, когда обсуждаются назревшие, перезревшие и все-таки нерешаемые проблемы народной жизни, чаще всего опасаются «новой диктатуры». Не этого надо бояться. Нежелание считаться с настроениями и волей народа — это прямой путь к широкомасштабным социальным потрясениям. Как говаривал «первый тенор» Партии народной свободы Федор Родичев: «Предупреждайте счет, который народ предъявляет власти. Платите по нему вперед. Он будет вам стоить дешевле».
Опубликовано в газете «Новая жизнь» 2002, № 10.
_____________________________________________
[1] Сборник «Куда идет Россия? Власть, общество, личность». М., 2000, с. 44.
[2] Государственная деятельность П.А. Столыпина. Сборник статей. М., 1994, с. 56 – 57.
[3] Там же, с. 11 – 12.
[4] Там же, с. 26 – 27.
[5] «Нива», № 33, 1913, с. 659.
[6] Государственная деятельность П.А. Столыпина. Сборник статей. М., 1994, с. 141.
[7] Сборник «Куда идет Россия? Власть, общество, личность». М., 2000, с. 43 — 44.
[8] Государственный Совет. Стенографические отчёты. Сессия пятая. Спб., 1910, с. 1272.
[9] «Красная новь», № 6, 1922, с. 178 – 179.
Источник - «Скепсис»
