"Наше общество может сделать всё, если захочет" — хирург и волонтер Владислав Горбовец

Хирургия как ремесло

Вы с детства мечтали стать хирургом?

— Нет, Боже избавь! Максимум — космонавтом. Минимум — художником. Но, честно говоря, желания кем-то становиться никогда не было. После 10-го класса мама спросила: ну и что дальше? А я не знал, что дальше. А она мне: а почему бы тебе, сын, не стать врачом? Я говорю: да ну, мама, о чём ты. В этом же году поступал в Ивано-Франковский мединститут, не поступил, пошёл работать санитаром в больницу и с тех пор как-то  прижился в медицине.

А как стали хирургом?

— Так я же работал санитаром в хирургическом отделении. Если бы попал в другое, наверное, вышло бы по-другому. Всё просто. Если человек хочет чему-то научиться, он это делает. Исключение — творческие профессии, нужен талант. А хирургия — это просто ремесло.

Что вам в хирургии понравилось? Что для вас главное в этой работе?

— Каждый день режешь людей, что в этом хорошего? Другое дело, что я сейчас просто не представляю, чем бы ещё мог заниматься в этой жизни.

Главное, как и в любой работе, — интерес, удовлетворение, успех. Хирургия — ремесло, которое состоит из каждодневной совершенно рутинной неромантичной работы. Я не лётчик, понимаете? У того хотя бы удовольствие от полёта есть, а мы ходим пешком.

"Наше несчастное общество может всё, если захочет"

Когда вы начали сотрудничать с Первым мобильным добровольческим госпиталем им. Пирогова?

— Начиная с 1990-х, я участвовал во всех майданах, которые у нас проходили. С июня 2014 года, когда началась война на востоке страны, пытался найти себе применение. Поскольку стрелок из меня никудышный, танкист — ещё хуже, в армии я вообще никогда не служил, родилась идея помогать стране в качестве медика. У нас в Киеве в больницах собирали списки добровольцев — врачей и медперсонала, которые хотели бы поучаствовать в АТО. Меня в числе прочих зачислили в отряд медицины катастроф, который практически так и не был никогда востребован.

И вот осенью 2014 года я увидел сюжет по ТСН. Рассказывали про добровольческий медицинский батальон, который выезжает на линию столкновения. Я тут же записался добровольцем. В первую ротацию не попал, а во вторую поехал. В феврале 2015 года довелось работать в Артёмовске под Дебальцево. Потом был Артёмовск в июне и Попасная в ноябре.

Что больше всего запомнилось в этой работе?

— Да всё было запоминающимся. Я фотографировал все, что видел, потому что не мог избавиться от ощущения, что попал в кино. Работать приходилось много, особенно вначале. В Артёмовске тогда работали медики из Центра медицины катастроф, военные врачи и Первая медицинская рота Нацгвардии, полностью состоящая из добровольцев. Они, кстати, понесли тогда довольно серьёзные потери.

Когда мы приехали, застали ещё блокаду Дебальцева. Но через сутки дорогу деблокировали и пошли грузовики с ранеными. И вот, никогда не забуду, заезжает грузовик, откидываются борта, и раненых просто как горох высыпают. Большая часть контуженых, они не соображают, двигаются как-то так странно, все в саже, в крови. Это было очень страшно.

Затем нас вызывают в операционную. Мы заходим, а там на трёх столах одновременно идут операции. И одновременно на трёх столах, так совпало, оказались бойцы с ранениями крупных сосудов в сочетании с обширными травмами костей конечностей. А до этого, как оказалось, там не было сосудистого хирурга. Я испытал шок, когда понял, что оказался единственным специалистом своего профиля. В первый момент было непонятно, как с этим справляться. Но до этого я тринадцать лет работал в Киевской больнице скорой помощи, и, главное — рядом опытные коллеги-травматологи, хирурги и анестезиологи. Сразу включился, а когда руки начинают работать, голова отключается, идут стандарты. А потом отходишь от операционного стола и думаешь: как мы это сделали? Слава Богу!

Самое трудное было преодолеть психологический барьер?

— Никакого барьера в начале работы уже не было. Может, был некоторый, когда выезжали из Киева. Я ведь толком не знал, куда в итоге мы попадём и как там будет. Я же восточнее Днепра в жизни своей не бывал. К тому же наша часто ломающаяся автоколонна добиралась до Артёмовска более 2 суток. А вообще одно из самых ярких моих впечатлений связано с пониманием того, что наше "несчастное" общество может сделать всё, если захочет. Уровень медицинской помощи в АТО, поверьте мне, был не ниже, чем в американских медицинских сериалах. Те же люди, что на гражданке, но при этом есть всё, что нужно для работы. Руку протяни — и в неё сразу нужный инструмент кладут. Есть кровь, антибиотики, любые перевязочные материалы и аппаратура. Все вопросы решаются мгновенно. Никто никого не ищет. Между прибытием раненого и началом операции — не больше 5–10 минут, и это учитывая регистрацию, снятие амуниции и оружия, раздевание и лифтовый подъём в операционную на четвёртый этаж.

В "обычных" условиях наших больниц врач говорит пациенту перед операцией: у нас ничего, кроме рук и инструментов нет, пойдите, купите лекарства, бинты, марлю. И самое, наверное, смешное — не забудьте взять с собой в больницу постель. Происходит весь этот бред, в котором мы вынуждены постоянно работать. А тут вдруг я увидел, что мы способны делать свою работу по-другому. Не хуже западных специалистов, и даже лучше, быстрее.

Всё это в основном усилиями волонтёров?

— Конечно. Например, я взял с собой сосудистые протезы, и их запас быстро подошёл к концу. Написал в Facebook: ребята, нужны протезы. Мне друзья из Правого сектора и волонтёрской организации "Булат" нашли их чуть ли не в Израиле и четыре дня спустя у нас были протезы, и к ним в придачу шовный материал, бинты, разные лекарства, коляски, гигиенические средства для пациентов и продукты. Или другой пример. Мне звонят мои старые друзья из Киева: что-то надо для работы? Говорю, свет плохой в операционной. В течение двух дней получаю по почте новую операционную лампу. Кстати, она и по сей день "воюет" в Артёмовской больнице.

Так что, когда есть мотивация и адекватная логистика, всё делается очень быстро и качественно. И вот представьте: несчастная районная Артёмовская больница, типовое задание, а максимальный приём в сутки достигал 178 человек. Так что впечатлили вовсе не танки, не артобстрелы и всё прочее "военное". Самым сильным впечатлением было увидеть результат работы команды людей из разных уголков Украины. Команды, в которой каждый решает свои задачи: снабжение, транспорт, эвакуация, операция, лечение и питание. Если есть мотивация, обеспечение и специалисты — получается абсолютно всё. А потом возвращаешься в Киев и наблюдаешь совсем иную… привычную картину.

Владислав Горбовец: "Никогда не забуду: заезжает грузовик, откидываются борта и раненых просто как горох высыпают. Большая часть контуженых, они не соображают, двигаются как-то так странно, все в саже, в крови. Это было очень страшно"

В каком смысле?

— Что такое боевые ранения? В основном это минно-взрывные травмы. Огнестрельные ранения составляют маленькую часть, по крайне мере из того, что я видел. Бронежилет всё-таки часто выручает. Это, конечно, среди тех, кого к нам довозили. Ну, так вот, минно-взрывное ранение — это не просто операция. Нужно восполнить кровопотерю, вывести из шока, а потом из наркоза, восстановить все жизненные функции организма. Грубо говоря, человека надо оживить. А это зависит уже не только от сноровки хирурга, но и от анестезиологов, реанимационных бригад и медикаментозного обеспечения. И эта вся медицинская машина в нашей Богом забытой, извините, стране работала на фронте, как часы. А через месяц, уже в Киеве мы потеряли пациента, у которого на стройке случилась травма, аналогичная боевой. Всё было почти точно так же, только это была не мина. Длительные усилия операционной бригады — протезирование артерии и реконструкция костей и мягких тканей оказались тщетными. Пациент до утра не дожил. Кровопотерю восполнить было нечем.

Так вот, за свои три ротации в АТО такого я не видел. Все наши пациенты были эвакуированы в стабильном состоянии. Хотя, нужно сказать, что судьба раненых складывалась по-разному. Многие перенесли повторные плановые операции в Харькове, Днепре и Киеве. Некоторые до сих пор находятся на лечении и реабилитации, потому что это такие ранения, после которых не выздоравливают за две недели.

Страшно было?

— Нет, ну я ж не в окопе под пулями стоял. Вокруг слышалась канонада, правда, и первые пару часов было необычно. Прилетело и улетело. Прилёт и отлёт начинаешь различать через 3–4 дня. Самое близкое место к передку была Попасная. Там 800 метров оказалось до переднего края. Но, к счастью, ноябрь 2015 года был в этих краях тихим.

Фотография на память

Какие самые яркие встречи за то время, когда вы работали на ротации?

— 2014-й и 2015 годы были для меня, как и для многих в нашей стране, знаковыми и насыщенными событиям. В этом смысле я считаю их хорошим временем, несмотря на то, что вокруг было много потерь и горя. Можно бесконечно перечислять замечательных людей, с которыми меня за это время свела судьба. Это военные, волонтёры, врачи, в том числе медики из Артёмовска, Донецка, Первомайска и Попасной. Впечатлили добровольцы-медики Нацгвардии и Госпитальеры Правого сектора. Но ещё до этого мне запомнились некоторые встречи на Майдане. Это люди, с которыми в повседневной жизни я бы не встретился никогда.

Поразил парень, который приходил к нам на перевязки. Вместе с другими ребятами он взбирался на ротонду стадиона на Грушевского, разбегался, добегал до края и бросал коктейль Молотова, потому что иначе они не долетали до цели. Потом нужно было бежать обратно, потому как по ним стреляли. В какой-то момент беркут с другой стороны залез на эту ротонду. Такая неприятность. Кроме того, загорелась лестница, им было деваться некуда. И они решили прыгать в кроны деревьев, которые росли внизу. Разгонялись и прыгали. Парочка из них ноги поломали. А этому одному повезло, "поймал" дерево и спустился по стволу. Весь ободранный ходил ко мне на перевязку.

Другой парень приходил перевязывать глаз, вернее, то, что от него осталось. Открывал повязку, а там вместо глаза — кровавая каша. Могу себе представить, какие это боли. Сумасшедшие, должно быть. А он быстро так говорил: мне только на перевязку, и я пошёл, там ребята на баррикадах.

А в Артёмовске?

— Там меня поразил Александр Данилюк, военный хирург который работал в 128-й бригаде в Дебальцеве. В блиндаже, стоя на коленях, при свете фонариков в каких-то там перчатках в условиях постоянных обстрелов, при дефиците инструментов и средств наркоза он выполнял полноценные операции, в том числе и в брюшной полости. Я видел фото одной операции. Травма очень тяжёлая даже в обычных условиях для серьезной клиники — в животе смесь крови, ошмётков печени, кишечника и…извините, кала. Эвакуировать бойца было невозможно, и молодой хлопец просто помирал. Данилюк и его коллеги "вошли" в брюшную полость, остановили кровотечение и устранили все повреждения печени и кишечника. Даже рискнули перелить кровь из живота, процеживая её через марлевую маску — другую кровь взять было негде. Потом, когда их деблокировали, они вывезли бойца, он перенёс ещё несколько операций в тыловых госпиталях. Через полгода он сфотографировался на память со своим спасителем. Я видел это фото в соцсети: стоят два молодых парня — хирург и боец, которого он спас. Это звёздный час для хирурга. По-доброму завидую Саше.

А вообще, война — штука удивительная. Меня что ещё поразило в Артёмовске. Работающие светофоры, троллейбусы, идущие по маршруту, работающие аптеки, магазины, кафе и банкоматы. И всё это под сумасшедшую канонаду.

Без надежды жить нельзя

Как вы, медик-профессионал, оцениваете состояние украинского общества?

— Пациент пока скорее мёртв, чем жив. Наше общество состоит из нормальных людей, но три четверти из них всё ещё пребывают в Советском Союзе. Такое впечатление, что они живут в загаженном, но в привычном парадном, а переехать в соседнее чистое хочется, но боязно и лень. Вот и получается, что все мы, все наши жэки, больницы и министерства пребываем в полном Совке. Что касается медсестёр и врачей, мы находимся просто в унизительном положении. И речь даже не о маленьких зарплатах, а о том, что приблизительно 40% моего времени я занимаюсь логистикой. На операции я просто отдыхаю, занимаюсь своим делом. А вот все, что до операции или после операции…

Вот есть список — 20–30 наименований того, что пациент должен приобрести. И мы не заметили, как привыкли к этому, и я в том числе, пока не увидел, как это может и должно быть на самом деле. "Оперировать может и обезьяна, уметь работать с людьми — вот ваша задача!" — вот такие нынче лозунги в той административной системе, которая использует нас для того, чтобы продлить своё существование.

Между прочим, такого даже в России нет. Там хирург не занимается этой всей ерундой — тиражированием списков медикаментов и расходных материалов для операции, постоянными телефонными переговорами с пациентами. "Вы нам назначили одно лекарство, а его у них нет, предлагают другое, можно мы его купим?" Это же взаимное издевательство и бред, в котором невозможно ни работать, ни сосредоточиться. И мы врачи, сами виноваты, потому что соглашаемся это терпеть во благо пациентов. К тому же практически ежемесячно мы получаем новые приказы и формуляры. Я недавно с удивлением узнал, что существует уже более 400 форм медицинской учётной документации. Только вот медикаментов и аппаратуры в стационарах почему-то не прибавилось.

Владислав Горбовец: "Парень приходил перевязывать глаз, вернее, то, что от него осталось. Открывал повязку, а там вместо глаза — кровавая каша. Могу себе представить, какие это боли. А он быстро так говорил: мне только на перевязку, и я пошел, там ребята на баррикадах"

Ваше ощущение того, что происходит с нами, скорее негативно или позитивно?

— В политическом смысле, скорее позитивное. Мы наконец-то выбрали направление. 25 лет Украина шла одновременно в разные стороны. У нас не было своего внешнеполитического вектора. Поэтому отсутствовала и политика внутри страны.

И культура тоже отсутствовала. К своей мы относились небрежно и даже несколько её стыдились. Взамен нам импортировали псевдоисторические российские фильмы и сериалы. Выросло целое поколение людей на "Улицах разбитых фонарей" и фильмах про русскую "десантуру". О музыке и литературе вообще промолчу. И мне даже удивительно, что мы смогли обрести свой чёткий национальный выбор. Мы теперь знаем, чего хотим, а чего нет.

Видите ли вы изменения к лучшему, насколько люди во власти соответствует запросам общества?

— Конечно, приятно видеть президента, чисто говорящего на русском, украинском, английском. Это очень мило. Но за два года мы ничего не получили и мало чего достигли. У нас нет ощутимых изменений. Как говорили раньше в Киеве, "мы побежали…а потом пошли пешком". Мы топчемся на месте, мы уже привыкли к состоянию войны. Цифры количества обстрелов в сутки наших позиций уже никого не впечатляют и воспринимаются как прогноз погоды: на Камчатке -20 или -30 градусов, какая разница? Большая часть общества не понимает, что идёт настоящая война. А из тех, кто понимает, половина утверждает, что она их не касается.

Какие из существующих сегодня политических сил вам близки?

— Мне близки позиции Правого сектора. Возможно, хлопцы слишком идеалистичны, недостаточно организованы. Их действия в политике пока безрезультатны, в отличие от действий на фронте. Но я убеждён: мы должны строить своё национальное демократическое государство. И оно должно иметь свою власть, армию, социальную платформу и религиозную составляющую. Я акцентирую слово "национальное", хотя мы с вами и разговариваем об этом на русском языке. Не вижу в этом проблемы при государственном украинском языке. На каком бы языке мы ни говорили, но "Слава Україні – Героям Слава!" мы произносим по-украински.  

Что такое нация?

— Есть две полярные модели. Первая — одна империя, один народ, один вождь. Это модель немецкого общества 30–40-х годов и стремящаяся к ней современная модель российского общества. Гораздо более демократический пример монокультуры и монорелигии — Польша или Израиль. Но есть и другая модель нации — это США. Успехи второй модели гораздо более очевидны, и в монокультурные её не запишешь. Мы бросаемся из крайности в крайность, но истина лежит где-то посередине. Нация — общность людей, объединённых одной целью, а также ответственностью за эту территорию и друг за друга.

Владислав Горбовец: "На операции я просто отдыхаю, занимаюсь своим делом. А вот все, что до операции или после операции…"Оперировать может и обезьяна, уметь работать с людьми — вот ваша задача!" – вот такие нынче лозунги в той административной системе, которая использует нас для оправдания своего существования"

В чём первопричина этой войны?

— Политическая причина одна — мы противостоим Совку и тенденциям развития России, как империи. Её бесполезно в этом обвинять. У неё есть свой, понятный только ей "великий" исторический путь. Который, по определению Блока, "...стрелой татарской древней воли пронзил нам грудь". Вот такая "пронзённая" она сейчас и катится с горочки, и свернуть ей трудно. Если мы не сможем это остановить, то снова будем раздавлены. Для меня это очевидно. Непонятно другое: зачем России нужен такой путь? Неужели никак нельзя по другому или там люди не хотят жить по-человечески? Мало территории или не хватает ресурсов?!

Вы один из авторов эндовенозной электросварки — особой технологии сваривания сосудов. Расскажите об этом.

— Ещё рановато рассказывать, потому что мы пока проводим экспериментальные и клинические исследования. Сейчас в мире основными методами лечения варикозной болезни являются лазерная коагуляция и радиочастотная абляция. Их суть в термическом воздействии на вену лазером или микроволнами, чтобы она закрылась, зарубцевалась и в конечном итоге исчезла. Мы же для устранения варикоза разработали новый альтернативный метод на основе отечественной уникальной технологии, которая была изобретена в Институте Патона, — электросварки живых тканей. Кстати, разработка метода эндовенозной сварки стала для меня таким же примером командной работы, как и мой опыт в АТО. Были объединены усилия академической медицинской науки и практики, физики, инженерной конструкторской мысли и менеджмента. В результате от формулировки идеи до успешного клинического применения прошло не более шести месяцев.

Вы верующий человек? Есть жизнь после смерти?

— Что нам дано знать? Наверное, только то, что мы видим или то, во что мы верим. Клетки нашего организма умирают и возрождаются ежедневно или даже ежеминутно. Мне представляется, что обмен между жизнью и смертью происходит постоянно. Так что в вопросе, есть ли жизнь после смерти, я настроен оптимистично. Конечно есть. Её не может не быть. И это законы даже не богословия, а физики. Энергия не исчезает безвозвратно, а переходит в другое состояние. Вот вам, если угодно, научное доказательство веры. Хотя, как известно, настоящая вера не нуждается в доказательствах. Там жизнь обязательно есть, просто мы не знаем этого наверняка. Но в какое-то "потом" мы должны верить, потому что вера даёт нам надежду. А без надежды жить просто страшно. Никому не советую.

ФОКУС