Красноштан завалился ко мне поздним вечером одного из дней 76-го. Мы сели с ним, как всегда, на кухне, на столе стояла одинокая бутылка портвейна.

- Ну, рассказывай: откуда?

- Роман пишу, - Красноштан бухнул из сумки на стол объёмистую папку с рукописью.   Начал тут на одном флэту перепечатывать, да флэт обломался: выперли. Ща сколько успел напечатать, зачту, остальное потом. Я, как печатаю, так доделываю кой-что.

Читал он вдохновенно, хохоча, вращая для убедительности глазами и стуча кулаком по столу. Забывал даже портвейну себе вовремя подлить. Умолк он буквально на полуфразе.

- А дальше?

- Потом. Это всё, что успел. Я тебе даже экземпляр оставлю, пусть лежит: ты, вроде, дома живёшь, глядишь, не потеряется.

Потом был допит портвейн. Потом был поход среди ночи к местной тёте Рае за водкой. Потом (по инициативе Миши) выжрали дорогой одеколон, подаренный мне женой. Уснули.

Наутро было пиво, затем - ещё что-то, и ещё что-то. Короче потерялись.  Встретил я его снова только через месяц на какой-то тусовке и узнал, что Миша потерял и папку с рукописью и перепечатанные листки, но, тем не менее, расстроенным он не казался.

- Новый напишу, лучше прежнего!..

Вот так и получилось, что остались у меня листочки, которые подарил Красноштан.

Я с удовольствием зачитывал их друзьям, пытаясь копировать манеру автора.  Практически всем нравилось, просили дать почитать, листки пропадали надолго и возвращали их совсем другие люди, но, как ни удивительно, они никогда не пропадали насовсем. Вскоре на тусовке я начал замечать расхожие афоризмы, явно позаимствованные из этого произведения. Оказалось, что Мишин труд сделался уже достаточно известен, его перепечатывали, ксерили, кто-то даже назвал его настольной книгой русского хиппизма. Потом, конечно, всё улеглось, утихло, забылось, а листочки так и лежали у меня.

То ли в конце 83-го, то ли в начале 84-го, короче, зимой Красноштана неожиданно выписали с вечной койки, и он снова возник у меня дома. Много было разговоров на той же кухне, и тут вспомнились те давние листочки:

- Слушай, Миш, всё равно тут живёшь дописал бы ты хоть концовку, рассказик бы получился.

- Это идея, но надо новый писать роман, идей куча, завтра куплю тетрадку и вперёд.

Последующие две ночи напролёт Красноштан на кухне жрал какие-то колёса, хохотал не своим голосом и топал ногами. Потом как-то неожиданно и надолго исчез. А у меня в коллекции прибавилась ещё и тетрадь с не менее бойким началом очередного бессмертного творения Михаила Красноштана. Так и лежали они некоторое время по отдельности два фрагмента, разделённые почти десятилетием. И лежали до тех пор, пока не пришло мне в голову для очередных гостей прочесть их подряд. И сразу стало всё ясно. Теперь Михаила нашёл уже я сам и тут же заманил к себе достаточным количеством бухла. Но перед оным посадил за стол, дал бумагу и ручку и наехал: пиши середину.

До Красноштана дошло:

- Это мигом. Только выйди, подожди там.

Через час всё было кончено: и очередная глава, и бутылка портвейна заодно. Вот, собственно говоря, и всё.

В. Б.

 

Глава первая.

Нева большая и широкая река. Ленинград большой и неуютный город. Волга больше Невы, как Москва больше Ленинграда. Ленинград же, в свою очередь, более европейский город, чем Москва, а Волга по сравнению с Невой провинциальна в своей силе и широте, не говоря уже о длине.

Это всё равно как столичный хорошо одетый и обутый, но чахлый и прижимистый щёголь в сравнении с краснощёким, косопузым и широкоплечим подгулявшим купцом из Нижнего Новгорода. Но купцы перевелись, а Невские щёголи одеты с чужого немецкого плеча во что попало и не всегда по моде, а скорее по неправильно понятому образу недохиппи. Вот видишь такую картину: идёт по Невскому человек в солидном замшевом пиджаке. Он в нём как в доме из воротника, как из окошка, смотрит, хоть горшок с геранью сбоку ставь, да тюль вешай вот такой на нём пиджак замшевый. Джинсы, не то, чтобы американские, но Знаю я, где их шьют на Пяти углах, в подвале, где живёт некто Франкенштейн, который чуть не спятил, когда во время прошлого наводнения из его подвала поплыли осенними листьями червонцы, который, в свою очередь, несмотря на изрядное количество денег, ходит зимой в шубе кролик под котик, хотя и носит американские джинсы, которые ему в самую пору. Его сожительница ходит во всём немецком, а вот туфельки-то не те, явно не те забывает она, что человека с ног до головы, а не наоборот. А на голове у всех явная несуразица: идёт человек в строгом пальто, сшитом у Зильберштейна, а на голове у него белый чулок в красную полоску. Бьёт его этот чулок килограммовой кисточкой прямо по заду, вроде как подталкивает вперёд, и, глядя на то, как резво скачет по Моховой носитель чулка, следует, я думаю, в приказном порядке обязать каждого питерца завести такой же, а то ползут они, как сонные оводы по кобыле.

Зима всегда вносит неразбериху в этот город. Идёт навстречу кавказец, весь как есть в замше, по уши в джинсах и огнедышащий пар от него так и валит клубами, и тащит этот кавказец питерскую леди за цыплячью грудь и на глазах у всех питерцев ругает их город и этих самых ледей последними словами ему, мусульманину, шашлык из свинины подали, а эта самая леди два таких шашлыка уела и бежать собралась.

Алла Верды! Гырабят! Пыроклятый!

Пронёсся. Пар развеялся.

Вылетает бородатый, зачумлённый, явно наркоман. Наркомания бич этого города.  Школьники и студенты, рабочие и служащие, интеллигенция и жлобы с Лиговки потребляют эти самые наркотики в количествах, изумивших бы Интерпол и Международную Медицинскую Ассоциацию. Милиция ночи не спит, работники её давно психопатами стали от этих бдений, а на тебе чем дальше в лес, тем больше дров.  Сколько людей, заглядевшись в эту самую Неву, попадали с мостов. Сколько экзальтированных девочек и мальчиков ощутили невесомость, прежде чем брякнуть головой в скучный колодец питерского двора, этажа эдак с 7-го. Сколько счётов сведено в сырых подвалах и гулких подъездах после этих счётов остаются кровавые подтёки на стенах и тщательно обходимые жильцами широкие липкие красные лужи. Матёрого питерца не удивит лежащий ничком под его порогом человек в характерной позе: одна нога поджата под живот, другая далеко отброшена назад, одна рука под грудью, другая навсегда схватила скрюченными пальцами воздух. Это значит, что лежащий не достал в нужный момент нужную ему дозу и околел не дойдя до продавца. Не очень часто, но случается и такое: вгонит себе человек дозу кокаина хорошо ему, а ведь чтобы кровь не застыла после этого кусками в жилах, нужно дозы три морфия, а у него нет морфия и готово дело: трамвай на конечной остановке, а он всё едет и едет в никуда, уставившись раз и навсегда остекленевшими глазами. Если его уронят, то разогнуть его никакой возможности нет. Так и будет он сидеть на цинковом столе среди лежащих неподвижно соседей.  Бородач обдал меня сладким дымом, и не глядя по сторонам ринулся сквозь поток машин на другую сторону улицы, где ему махала ручкой милая девочка лет 17-ти.  Бог с ними. Дела у них такие.

А у меня дела другие. Я хочу выпить вина и иду в первую попавшуюся мороженницу.  Там мне наливают стаканчик сухого вина, я его пью, потом другой пью, потом третий пью, потом четвёртый пью, пятый пью, шестой пью, седьмой пью, восьмой пью, девятый пью, десятый пью. Не берёшь! Русскому водка нужна, а не это афроевропейское пойло.

Почти все улицы ведут к Неве или к каналам. Ну что это за река такая Нева?  Короткая, якобы полноводная, да безнравственная. Какой уважающий себя индус побежит топиться в Брахмапутру? Или египтянин, стоящий над древним Нилом и размышляющий, куда глубже нырнуть, чтобы не вынырнуть? Чушь. Не те они люди, и климат у них иной египтянин боится крокодилов, а индусу ближе огонь, чем вода, да и то это не самоубийство, а обряд. Чем древнее река, тем меньше её оскверняют вздутыми телами. Волга река не очень древняя, а славяне народ молодой, горячий: чуть что в воду и навсегда. Пока он от Рыбнинска до Астрахани доплывёт, то ещё присоединятся к нему с полсотни таких же как он вот и холера в Астрахани. Не побоюсь сказать, что и чума. Нева же река короткая. Прыг с Кировского не успеешь как следует утонуть, а уже можно сказать за границей, в нейтральных водах, а там и до Швеции два дня плыть.

Питерцы гордятся своей близостью к Западу. Близко, действительно близко. Вот и плывут без паспортов и желаний, и прочих беспокойств. Но у меня дела другие. Я водки хочу, а они, рыбья кровь, не пьют на троих. Всё больше в одиночку и, в основном, ответственные товарищи директора, редактора и прочие уважаемые мною граждане. Как правило, это люди из провинции (свои люди), крепкие и духом, и телом, и свинцовыми локтями. С подчинёнными нельзя, на троих не с кем вот и пьют они дома и даже до чертоказания. Их потом лечат от этого, но провинция, она сокрушительна в достижении своих желаний, дескать захочу один в трёх такси поеду. И по новой Одного такого отправили на отдых в родную деревню. Он погудел как положено и с кем положено, а в Питер из солнечной родимой стороны возвращаться не хотел. Вот и втемяшилось ему это в башку так, что он одежду оставил на берегу родного Днестра, а сам залез в подвал (благо просторный) и строго-настрого заказал матери и отцу ничего не сказывать, а они его боялись пуще Вия, и потому все подумали, что он утоп и телеграмму куда надо отправили. Три месяца сидел он в подвале, три бочки сороковёдерные выпил, даже опохмелиться нечем. Вылез он из подвала и в магазин. Народ в деревне суеверный: оборотень, дескать, упырь; они его колами стали охаживать, но тут он кааак ногою топнет, каааак гаркнет они, конечно, колы побросали, по хатам разбежались. Выпил он сколько ему надо, оглянулся: пусто вокруг и страшно, как в Питере зимой. Заплакал он и побрёл к своему дому (дому бывшего кулака, отданному ему как выходцу из беднейшей крестьянской семьи). Глядь, на скамейке бабка Гарпина сидит и не боится его, потому что слепая она. Он к ней: А ты меня, Гарпина, не боишься? А, это ты Ванюша, а я тебя по голосу узнала, ты с детства басом ревел. Тут он заплакал, обнял её, прижался буйной головой в впалой груди и хотел сказать что-то тёплое и доброе, как в детстве, когда она угощала его, вечноголодного и драного чудными грушами. Но не успел он и рта раскрыть, как на его плечо опустилась цинковая рука участкового Его, конечно, вернули, дело замяли с кем не бывает. Но по ночам из окон его квартиры на весь Питер слышен жалобно-требовательный вой. Вместе с ним воют дети, жена, внуки. К утру ему становится легче, и он, охрипший, едет на работу.  Ну что я о других, да о других. Надо бы и о себе хоть немного сказать. Я небольшого роста, глаза у меня маленькие и серые, по большей части я скорее весел, чем угрюм, временами люблю хорошо поесть, хотя толком не знаю, как это делается, иногда болею хандрой и тогда запираюсь на несколько дней дома. Выйдя на улицу, я не знаю куда и к кому мне идти, но, как правило, попадаю куда нужно и к кому нужно, будь то попавший под машину пенсионер или Музей Восточных Культур. Временами окружающее меня, как и всякого человека, пугает до потери сил, и тогда мне хочется выйти из этой тёмной комнаты, хотя дверь открыта всегда, и я иногда подхожу к ней вплотную, заглядываю одним глазом за порог: мироздания грозные, чёрные, беззвёздные, затеряться в которых и блуждать не одну сотню лет, чтобы опять вернуться в тёмную комнату, но уже другим человеком может быть даже женщиной. Это выше моих сил, и я возвращаюсь в эту тёмную комнату, и она не кажется не такой уж и тёмной. Можно жить с удесятирённой силой.

Так вот. У меня дела другие. На углу нерешительно топтались двое явных мужиков, они жалобно оглядывались по сторонам и были похожи на пару заблудившихся зубров из Брянских лесов. Так и есть. Подхожу, спрашиваю. Точно. Из Брянска. Выпили водки. Молчаливы и подозрительны, от второй отказались и побрели к полулюдной улице, очевидно сами не зная куда. То же самое сделал и я. Пошёл, куда глаза глядят.

Пьяному глазу Питер приятен, он ласкает его, радует, людей не замечаешь и, выйдя, предположим, на стрелку Васильевского, охваченный восторгом, смотришь на мосты, на крепость и говоришь себе: Да! Да! Великий город, великий! И будешь это говорить до тех пор, пока не увидишь свесившуюся с моста голову соседа.  Сосед поднимет голову, повернётся к тебе, и ты отшатнёшься от него, увидев белые выпуклые глаза без зрачков, гипсовые выпуклости на том месте, где должны быть глаза. На лице статуи они естественны, но сосед с такими глазами чуточку неприятен и, отойдя шагов на десять, невольно переведёшь взгляд с шпиля крепости на мощно и быстро катящуюся под тобой Неву и покажется, что летит она прочь, а ты несёшься к ней и, в ужасе оттолкнувшись от парапета, побредёшь на Петроградскую сторону, заметив мимоходом, как зловещ закат над фабричными трубами, стоящими молча и как бы спрашивающими: А ты ещё жив? Ну, что я всё о смешном, да о смешном.

Ночью, когда некуда идти спать, в этом городе могут случиться разные истории. Но спать надо и я пошёл искать ночлег.

Продолжение следует