Красноштан (Михаил Козак) настоящий литератор. Часть 2

Глава вторая.

Друзей у меня в Питере, можно сказать, нету, да и характером я нелюдимый, и много просить о такой вещи как ночлег для меня просто дико. Вокзал не то место, где можно спать и видеть сны, до которых я большой охотник. То ли дело подвал. В Питере почти все выселены из подвалов и пустуют они какие запертые, а какие и открытые. Что в закрытых, что в открытых подвалах одинаково вольготно крысам и котам. Коты проникают в вечно расколоченные оконца, а крыса везде себе дорогу сыщет. Тараканов, которых я, откровенно говоря, боюсь гораздо больше, чем крыс, там нет. Холодно им там, да и что говорить пустячная живность таракан.  То ли дело кот. С котами у меня давняя и обоюдная дружба. И не с какими-нибудь домашними кисками, мурками, а с беспризорными Васьками. Всякий раз, оказавшись в тёмном подвале, я окружён ими, как падишах верной стражей. Едва я расстилаю на полу своё пальто, как они рассаживаются вокруг меня, и в темноте сверкают их глаза, как путеводные звёзды Одиссею. Подвал это моя стихия, я захожу в него, как американец в отель, и тут же выясняю: есть ли место для спанья, для отправления, увы, естественных надобностей, есть ли охрана и не дует ли в номере. Если все условия соблюдены, то я поселяюсь в нём дня на три, а то и больше. Заперев чем-нибудь потуже дверь, я начинаю с ними беседу на понятном, увы, немногим из людей кошачьем языке. Кошачий язык богат оттенками, оборотами, интонациями, паузами. Обывателю или человеку нервному он кажется неблагозвучным и даже чуть отвратительным. Тот, кто так считает, никогда не поймёт, что его собственная речь близка к омерзительному блеянию барана. Баран, если его приобщить к городскому стрессу, будет блеять не хуже, чем какой-нибудь Яков Алексеевич в конце дня у себя дома, или на улице, или вообще где бы то ни было.  А если их два? А если их два, и если, задрав подбородки, они, что называется, разговаривают? А если их несколько миллионов? Нет, коты куда милее, и поэтому я выбираю подвал.

Вот они расселись вокруг меня, глаза их отсвечивают то голубым, то зелёным, то жёлтым. Они переглядываются, я это вижу по передвижению их изумрудов. Потом один из них, очевидно основной, что называется коренник, хриплым басом спрашивает остальных:

Мауу? спрашивает негромко, дескать, кто это такой?  Остальные вразнобой отвечают ему: Вау. Не знаем, дескать. Он обращается ко мне, это чувствуешь по требовательному Мвоу?! Я отвечаю: Муоу, - дескать, свой.

Они немногословны. Ответ, произнесённый на их, именно их, Васек подвальных, жаргоне, удовлетворяет их. Засыпая, я знаю, что они не подпустят ко мне ни крыс, ни собак. Это проверено. Утром, когда я нехотя поднимаюсь и отряхиваю пальто, я вижу следы битвы: в углу лежит толстая, как пивная кружка, крыса, с напрочь отгрызенной головой. Наверное, это работа основного. Рядом со мной клочок кошачьей шерсти. Он в крови. Вот что такое друзья. А вы пинаете их ногами и швыряете в них бутылками. Гады вы после этого.

Не один я знаю язык подвальных Василиев Василиевичей. В Питере много людей, которые по тем или иным причинам живут (хотя и никто их к этому не принуждает) по таким вот подвалам. Именно поэтому, да ещё в силу своей нелюдимости, я крепко баррикадирую свой номер. Совершенно нежелательно проснуться от удара ногой под рёбра какого-нибудь уголовника, или отвергать домогательства явной сифилитички, или слушать и успокаивать очередного, внезапно, прямо на улице, сошедшего с ума, молодого питерца. Я ценю обособленность и свободу от людей. Поэтому, если кто-нибудь стучит в мой номер (если это не милиция, конечно) то я отвечаю, что номер занят, и не одним мной. Коты в это время молчат, они спокойно ждут: если дверь откроется, то они пулей кинутся в образовавшуюся щель всей кучей, всей массой. Когда они вот так, с воем и шипением вылетают, это не значит, что это бегство, что они покидают в трудную минуту. Представьте, что в ваши ноги летит воющий комок, что прямо около вашего лица, задев щёку мускулистым, трещащим и сыплющим искрой боком пролетает нечто, что другое плечо чуть не оседлали чьи-то лапы и горящие глаза вы, как человек благоразумный, в мой номер не зайдёте. Вы поверите в нечистую силу, как в неё верю я. Ещё раз хвала тем, кого вы вешаете на перилах, кому дробите молотками лапы и чьих детей безжалостно топите в ваших каналах и вашей Неве.

Глава третья.

Как-то раз я обошёл несколько подвалов и ни один из них не пришёлся мне по душе.  На улице котов много, все они многозначительно на меня посматривают, помяукивают и не ходят как всегда, не шмыгают по подворотням, парадным и чёрным ходам, а сидят в нишах, сверкают глазами и помяукивают. Это я заметил ещё в полдень, сразу после грохота пушки. А в подвале ни одного. Ближе к вечеру помяукивание превратилось в короткие, но жуткие крики: Мвиаааау, и в них стали лететь камни. К тому времени, когда я пошёл отыскивать номер, ни одного кота ни на улице, ни в подвале не было. Мимо меня пробежала, не обращая никакого внимания на моё топанье ногами, матёрая бурая крыса. Это было явно не наглое, как всегда, метание, а паническое и растерянное. Она не замечала меня, а искала что-то своё.  Наконец нашла: это был деревянный столб, прислонённый к разбитому оконцу. Вмиг проскребли по нему её когти, и в оконце мелькнул длинный кольчатый хвост. Куда же это она собралась, на ночь-то глядя? Тут меня передёрнуло: следом за ней с такой же скоростью по столбу стали карабкаться другие крысы, и вскоре он был облеплен ими, как разлагающийся в жаркую погоду одинокий труп. Поскольку их было много, куда больше сотни, то столб покачивался и наконец рухнул на пол. Крысы, жалобно визжа и путаясь у меня под ногами, ринулись по лестнице вверх, и, выбежав вслед за ними, я увидел, что они скачут по маршевой лестнице, одна через другую кувыркаясь, падают в пролёт, опрокидывают помойные вёдра, но скачут не куда-нибудь, а на чердак. Всё ясно. Наводнение.  Надобно и мне посмотреть, что это такое. Выйдя к Академии Художеств, я увидел толпы людей не набережных, в них слышались охи, ахи, ой, и всё перекрывало чьё-то ответственное и властное блеяние: Спсааайааайааайте госудаственное имуууущестттво.

Экая скотина, подумалось мне. Когда то же самое тебе ещё утром прокричал кот, ты его, поди, кирпичугой огрел. Вот дать тебе сейчас за твою глупость и отсутствие инстинкта этой кирпичугой по лысой башке. Но не дал, а пошёл дальше, на Дворцовый мост. Слава Богу, ожили питерцы в глазах блеск вампирный, прямо не наводнение, не бедствие народное, а карнавал с музыкой. Почаще бы так, почаще, лихорадка вас тряси, трупьё смердящее.

На улицах песни, чуть не пляшут, по подворотням пьют, незнакомых приглашают хлебнуть, я тоже хлебнул, девчонки в юбчонках в подъезды заманивают, ах чёрт тебя дери, чтоб вас совсем утопило! Вот жизнь-то! Вот! Пожарами вас надо бы казанскими да астраханскими, чтобы прыгали вы в огонь за шмотками и документами!  Ну да ладно. Плавайте. У меня дела другие.

Всё-таки красив Питер в наводнение. Так и кажется, что Нева попрёт из парапетов, как квашня из бочки, и никакая крышка с каменюгой на ней не остановит это серое жидкое тесто. Если бы не толпы на набережных, не суета машин со скарбом это было бы величественно. Город погружается в воды до самого креста Петропавловки.  Глубже не надо. Вода, а над ней крест в руках в руках Ангела. Плывёшь по воде прямо над улицами: от Невского до Литейного, к Сайгону, а там, на углу, как всегда, столпотворение лодки, лодки, катера полицейские. Всё сразу видно: кто побогаче, у того пять-шесть гребцов, кто победнее, тот сам с подругой на вёслах, но зато лодка-то: вёсла английские, сама шведская, устлана коврами, увешана плакатами с Демисом Русосом, с одного боку колонка акустическая американская Pioneer, с другого немецкая Grundik. Сам он сытый и гордый, она томная и, с непривычки к вёслам, усталая кофе из термоса китайского кушает. А вот другой баркас: картины, картины, холсты, холсты, из них борода торчит, брадоносец в бинокль глядит: не то в ост-индию, не то в вест-индию направился.  Жранины на баркасе на десятерых, в заветной выдолбленной дощечке золотишко с камушками припрятано, в кармане спасательного жилета почему-то вызов в пустыню жаркую, палестинскую. Уверенный и решительный прямо Репин какой, хоть по паспорту Рыбман. Перед потопом у него оказия вышла: пошёл он фамилию менять, благородную фамилию Фишман. Фиш это рыба на идише. Просил, чтобы на Рыбакова сменили. Ему говорят: зайдите через день. Он зашёл, а там чёрным по белому:

Рыбман. Плюнул он и начал золотишко копить.

А вот утлые лодки мальчиков-наркоманчиков так и снуют, так и снуют. Модно обшарпанные, вёсла щепочки, гребут девочки. Почём, да что, да как отплывают в открытое море лодки, превращаются в дощечки. Но катер милицейский не дремлет, вспенил воду и тигровой акулой плывёт вслед. Мальчики-девочки налегают на вёсла-щепочки куда там! Вот их берут на абордаж и, готово дело, катер плывёт дальше в открытое море, топить их.

А вот лодка алкаша: устлана ветошью, драными одеялами, кровать никелированная на ней, с шишками, с порванной варшавской сеткой. Сам в одном белье, одним веслом гребёт, кружится на месте, но с похмелья не понимает, что это с ним такое. Морда сизая, бакенбарды до плеч свежий ветер овевает, а глаз не видно, заплыли они, как у хряка украинского степного. На носу лодки почётная грамота за былые заслуги, чтобы милиция не трогала: Пупкову Борису Яковлевичу за организацию досуга работников питания, печать и дата: 1 мая 1952 года.  Величественно, сам по себе, без вёсел и мотора плывёт плот шизофреника. Хозяина не видно, он под водой. Без водолазного костюма и кислорода толкает он плот, на котором стоит его телега с задранными вверх оглоблями. Чего только там нет!  Материлизованный Гегель, свесив с неё ноги, сосредоточено жуёт репу, запивая водичкой из канцелярского графина. Будда устраивает фокусы: напьётся керосину, спичку ко рту и ну пламя изрыгать на соседние лодки. Под телегой лежит Махно и, играя на гармошке одной рукой, другой целится из игрушечного пистолета в Ангела, торчащего из Невы. Над всем этим громоздится сисястая бабища с вздыбленными к небу руками его Муза, она же жена, из-за которой он свернулся с мозгов. Ушла к другому.

Кое-кто вообще без плота и лодки, в модных спасательных жилетах или поясах.  Гребут руками от лодки к лодке. Кого берут на борт, кого спихивают. Это зависит от жилета: модный жилет залезай, не модный жилет плавай. Вот что я увидел бы, если бы вода поднялась до Ангела с крестом. Это мало, конечно. Вижу-то, пожалуй, и побольше.

О хороших людях написано много, о плохих поменьше, но и те и другие блеют.  Радостно блеют, когда им хорошо, блеют грустно, когда им плохо, умирают с кротким блеянием на так называемых губах, когда настаёт их час, и никто из них по настоящему не умирает. Есть такая история. Было огромное стадо баранов, и было оно запутанное, беспорядочное, неразумное и пасти его было трудно. Пастух был мудрый. Он внушил стаду, что оно обладает свободой воли, совести, выбора, духа. Стадо пришло в движение начали выявляться социальные надстройки, политические, духовные, расовые. Появились вожди, наставники, духовники, плотники, ниспровергатели, обыватели, дети, вещи, организованные загоны города, загоны с плохим кормом тюрьмы, бараны самоубийцы, бараны доктора.  Всё стадо уверилось в своём здравом смысле и пришло в такой порядок, что начисто забыло о пастухе. Оно пришло к выводу, что они и есть хозяева всего сущего. Но, всякий раз, когда пастуху нужны шерсть и мясо, он берёт любого, кто ему приглянётся, в любом количестве.

Но у меня дела другие.

Как быстро началось наводнение, так быстро оно и кончилось. Разбрелись питерцы кто куда кто в дом, кто в общежитие, кто на службу в ночную смену. А я пошёл искать номер. Номер после наводнения надо искать подальше от центра. Лучше всего в конце Московского проспекта там стоят дома сталинского типа, да и проспект был раньше его именем назван. Дома капитальные, в каждом бомбоубежище с запасом кормов, медикаментами, и вся эта радость под двумя-тремя пудовыми замками. Дома снаружи страшноваты: огромные, тяжкие, как сундуки стальные в общем ампир во время чумы. Но какие там подвалы! Чтобы до потолка достать рукой, надо хорошенько подпрыгнуть, и только с третьей попытки вы коснётесь лампочки. Крысы там есть, но их не видно. В каждом подвале помещений эдак по 70-80, и все пустуют, за исключением слесарных и столярных закутков. Иногда они, подвалы, бывают открыты, и, я уверяю вас, ни одна гостиница не сможет обеспечить вас таким покоем и такой тишиной. Коты в них почтительны, крысы незаметны и неназойливы, комнат столько, что если забраться похитрее, то ни одна милиция не найдёт, разве что с собакой. Тепло, сухо! Господи! Одно плохо эти подвалы любят уголовники. Если бы не они, то любой интеллигентный питерец, да что питерец, любой интеллигентный гражданин жил бы там, да поживал, и никто бы и не знал, что он там живёт. Вот такие подвалы в этих домах. Спасибо тебе, Иосиф Виссарионович.

Продолжение следует