* * *

Помнится, как невыспавшийся и уставший, я оказался на чердаке дома сталинской постройки. Тесно прижавшись друг к другу, спали люди, с которыми я в ту зиму делил хлеб и вино. Молодая моя подружка, потерявшая за неделю холу и лоск, откровенно храпела. Левая рука её натягивала на себя истёртый половик, правая была закручена вокруг шеи и, время от времени, судорожно сжималась. Я нагнулся и распрямил руку. Милашка легко вздохнула и перевернулась на другой бок. Больше она не храпела. Я лёг рядом и проспал до вечера.  Прошло несколько лет.

На квартирной выставке дверь мне открыла хозяйка. Та самая милашка. Мы подмигнули друг другу, и она потащила меня в ванную. На дне ванной стояло много бутылок пустых и полных. Пей сколько хочешь, потом пойдём к гостям. У нас ведь в доме не пьют, да и пьяных не любят. Все торчат. Да, говорю, торчок алкану не собеседник. Да и говорить не о чем, там тебя никто не знает Я прошёл в большую комнату и двинулся вдоль стен, на которых были кое-как развешаны картины. Всё как и 10-15 лет назад, когда я впервые, можно сказать с трепетом, попал на такую выставку. Гости меня не интересовали. Я искал холст, акварель, или офорт, ожививший бы меня. Не найдя этого, я стал искать что-нибудь, поставившее бы меня в тупик. Ведь выход из тупика тоже радость, ненадолго правда, но радость. Я бы не сказал, что на стенах было развешано что-то серое или неинтересное. Чуть-чуть отдёрнулась шторка в сознании и я понял, что пора ехать и искать что-нибудь новое.

Что так рано? спросила хозяйка в передней.

Есть где-нибудь, что ещё посмотреть?

Она быстро набросала несколько адресов и потянула меня за рукав в ванную.  Через 40 минут я сидел в автобусе. Пьян я не был, скуки, вроде, тоже не было, но не было и молодости. Но вокруг ходила, прыгала, кувыркалась чужая сила и радость. Энергия упруго кружилась вокруг, а уж как всё это взять дело сноровки. Я не поехал по адресам, а резко повернул домой. Зайдя, я запер дверь, выключил везде свет и лёг на диван. Из соседней комнаты вышла моя будущая жена, по возрасту годящаяся в племянницы, и, обнюхав меня, протянула:

Опять пьяный, опять из гостей, опять без меня.

Я похлопал её по спине и пробурчал:

А я и так весёлый, с тобой или без тебя.

Хочешь, огорчу? У нас будет ребёнок.

Посмотрим, посмотрим. Одним больше, другим меньше. Мне всё равно. Денег-то у меня нет. А у тебя их и не будет. Так что подумай. Мне всё равно.  Но я так его хочу.

Сколько тебе сейчас 19. Вот будет 23-24, тогда И не заметишь, - ответил я, - пролетит, и не заметишь.

Мы жили, точнее встречались, около полугода и уже привыкли друг к другу. Она с первого дня была вся нараспашку не боялась простудиться от чужих холодных глаз, а моих глаз она так и не увидит надо уметь делать их незаметными, так легче жить не только тебе, но и тому, кто рядом.  Полузабытое.

 

* * *

В последний летний день понадобилась тетрадь. Восемь лет мне не приходило в голову (точнее в то, что от неё осталось), пойти и купить. Да ещё начать.  Раньше, когда начинали нечто подобное, молились Богу, постились и возвышались. С Богом у меня отношения особые я от него ничего плохого не видел, а иногда, если мне что-то было нужно, я просил у Князя и отказа не знал и не знаю. О расчётах с тем и другим вспоминаю редко, ибо я сейчас в самом угаре трат княжеских и попущений Божьих. Я не знаю, когда кончится щедрость одного и прощение другого. Наверное, после моей смерти, хотя и её я тоже воспринимаю вроде как свалку. Всё валяется на этой свалке до поры, до времени.  Когда мне грустно, я беру бутылку самого дорогого коньяка, пакет с заковыристыми закусками и гоню пока ещё не свою машину на самую большую и дымную свалку.  Ворота мне открывает подозрительный и пьяный васёк. Водитель мой остаётся за рулём, а я хожу и поминаю эти бывшие раньше нужные и красивые вещи. То глотком коньяка, то зачерствевшей красной рыбой, то глотком боржоми. И тогда я начинаю думать о воскрешении из мёртвых, о Рае, об Аде. У меня иногда бывают деньги, и, если что-то от них остаётся, то я на них еду сюда. Это мой храм, а может быть только преддверие его, паперть. Нет на ней нищих одни неодушевлённые и мёртвые, и ненужные. И пока ещё это только вещи.  Кладбищам, ритуалам, поминкам, унылым колоколам и отпеваниям, гробоношению и слезам я не верю. Не верю ни во что, что до гроба, а после гроба, уж конечно, увижу другое.

Слава тем силам, которые при жизни делают нас мёртвыми. Мёртвые заживо щедрее, и не на шутку завидуют тем живым, которые живые и весело с ними живут. Всякий раз, когда я бываю ненадолго с женщиной, мне приходится доводить её до моего состояния. Если это живая натура, то поутру у неё первое слово и всё-таки я жива. Если это от рождения недомёртвое существо, то утро её неохотно принимает в жизнь. Я нахожу у неё по быстрому подходящую болезнь и успокаиваю ночевавшую и не хотящую жить, что медицина всесильна, и, конечно, ей ещё захочется жить.  Но в ответ лились слёзы, и она и впрямь верила, что будет после этого жить.  То-то жизнь у них после этого была другой. И темп её жизни, и события были кривоватой дорогой к яме.

А яма начиналась у меня за дверью, но кружили около неё десятками лет. Мне кажется, что прямая от рождения дорога к этой яме обсажена цветами, мимо мелькают города, страны, дома, иногда в них гостишь, растишь детей, строишь дом, сажаешь деревья, ставишь в саду клетки с павлинами, но потом дорога тебя провожает если ты порядочный человек она не долга, и рядом храм, рядом друзья. Что ж, хвала и этому.

Дети. Во всех домах, где есть дети, не то чтобы свет и тепло. Пожалуй, не так.

Они только что вернулись из того мира, где мы были, да забыли. А они нет.  Обнимая ребёнка, причащаешься к ещё нерастраченной силе дожизни, как таковой. По настоящему злые люди любят детей, как никто. И когда они крайне редко убивают их, то это, скорее всего, от экзальтированной зависти - он был нигде, так же как и я нигде, и вот пришёл и принёс свою тайну оттуда, а я, я, взрослый человек, в эту тайну посвящён, но вернуться назад не смогу, не помогут ни их добрые глаза, ни их инопланетный разговор, ни их запредельная логика. Я никогда не вернусь туда, откуда пришёл.

И если в тебе те же детские глаза до сорока лет и желание обнять и рассказать что-то запредельное, с чем ты пришёл в этот мир, то тебя не простят именно живые.

Нам, мёртвым, ты не интересен.

Ты слишком долго жил среди нас и у нас на глазах. Но горе тебе, если ты попросишь у Бога или у Князя слова для того, чтобы рассказать, как было до рождения. Радость твоя, если ты будешь убит сразу. Горе твоё, если тебя будут слышать и записывать другие. Самые преданные не поймут тебя, а после смерти твоей долго, тысячелетне долго, клочёк твоего дара будет в руках у нас, мертвецов. И когда нам, заживо мёртвым, не будут верить, мы сошлёмся на тебя, Воскресшего и вечно живого. И всё будет в наших мёртвых руках. И вера, и надежда, и любовь. Верить во всё это будут, горы сдвигать, убивать друг друга миллионами. Растить детей, любить друг друга, дружить и верить. И только мы, заживо мёртвые, будем знать всё. Но мы мертвы, и ничего не скажем. Нас много, всё больше и больше, но мы неинтересны друг другу. Нам интересны только живые, и, если он по-настоящему жив, то это для всех нас, мёртвых, пиршество. И мы вызов всегда принимаем. Мы растягиваем игру с жизнелюбом на годы, и не было в истории случая, чтобы мы проигрывали. Бывали случаи, когда в поисках выхода люди бросали мир, уходили в монастыри и занимались там тем, что мы говорили им сквозь толстые стены и железные ворота: умервщляй своё тело, совершенствуй дух, стремись ввысь. Они достигали космоса, растворялись в нём, и первые, кто встречал их там, были мы. К тому времени они были слепы, безобидны и мертвы. Они были такими, какими мы их сделали бесплотными, беззащитными. Но это в космосе.  А мы выбрали себе землю.

Все мы были детьми. Тайна рождения, точнее законы воспроизводства, обходились без нас. Люди редко и ненадолго задумываются над тем, зачем и для чего они зовут в этот мир ещё кого-то. Они загадывают, что будет, но как только задумываются: зачем? в из мозг падает шлагбаум, и все даденные мозгу силы гасят этот вопрос.  У умирающего очень часто крутятся в голове вопросы такого плана - зачем, почему.  У живого и здорового этот вопрос выбит из головы самой жизнью. Лишь иногда, боясь и не веря в смерть, он просит хотя бы рая. Ему кажется, что он просит у Бога, а отвечаем ему мы. И он смиряется и ждёт. Мы ждём тоже, нет предела нашему терпению, потому что и жизнь, и смерть работают на нас. Они работают только на нас, и как бы человек не украшал свою душу, и не готовил её к встрече с Богом, даже будучи в Божьих объятиях, он будет чувствовать покачивание нашего моря.  Корабль Бога не поплывёт без океана лжи. В этом океане всё. Те, кто не тонет, плывёт по нему. Бог прекрасный капитан. Он ведёт свой корабль по нашему океану и никому не говорит, что берега не было, и не будет никогда. Счастлив попавший в его корабль. Ему кажется, что он спасён, и скоро появится берег, он и другие спасённые сойдут и обретут рай. Но берега не будет никогда.  Вот что я думал, садясь в такси у свалки и возвращаясь в бурлящий и весёлый город.

Через полчаса я пил кофе в доме одной жизнелюбки. Я забыл про свалку, про Бога.  Жизнелюбку мне, как всегда, подарил Князь. Мы говорили о музыке и картинах, потом очень быстро занялись делом. Заняло это у нас где-то часа три, у меня не оставалось больше времени, и, после душа, я предложил ей встретиться ещё. Она, не спуская глаз с меня, тихо сказала:

Ты очень хороший, добрый, умный, но я так устаю после тебя.  Я сказал, что это от постельного усердия, и вообще она очень забавная девчонка, просто славная, редкость большая. И ещё я сказал, что позвоню часа через два.  Через два часа я позвонил. Я не узнал её голоса. Она невнятно жаловалась на головную боль, да не на боль, а тяжесть. Уже чуть окрепшим голосом она сказала, что раньше у неё болело сердце, когда от неё кто-нибудь уходил. Сейчас у неё холод везде от горла до ног, и она хочет найти мне добрые слова, но она не может найти их в сердце. Помолчав, она добавила, что давно собиралась в Храм. Но идти ей туда не с чем. Раньше она ходила туда с душой, а сейчас там пусто, туда ничего не попадает.

Ты же старше, посоветуй, может книгу какую почитать, легче будет? и уже

совсем шёпотом. - Что ты со мной делаешь

Я весело ответил, что я её люблю, и чтобы она выбросила всё из головы, особенно душу.

Хорошо, если так будет легче, то я так и сделаю.  Вечером мы зашли в гости в один богемный бардак, глумили всю ночь. Который год она уже не поминает ни Храм, ни душу. Почти мёртвая, а такая же красивая.  Быть мёртвым привычно и интересно. Всегда в поисках жизни. Ты бодр, энергичен, весел, у тебя постоянно какие-нибудь планы. Делаешь, со скуки, но живо, своё дело, получаешь за это деньги и тратишь их на живых. С себе подобными тратить деньги скучно. В принципе, нам совсем не много надо для самих себя, но если мы видим где-то жизнь, то нет таких денег, которые бы мы не потратили на это.  Мы смотрим, как веселятся и спариваются живые, готовя нам новых мертвецов. Чего я категорически не одобряю, так это абортов. Мы чувствуем себя обкраденными.  Ведь от нас ушла тайна. Одно дело, если ребёнок умрёт. Мы знаем, что чем раньше он от нас уходит, тем быстрее вернётся туда. В рай. Кроме них туда никому возврата нет.

Выйдя на улицу, я нашёл такси. Покружившись по ещё летнему городу, я остановился у подъезда большого ресторана. Войдя в его зал, я увидел знакомого мертвеца. На его столе возвышалась горка фруктов. Пока мы обменивались приветствиями, официант подал ему графин коньяка, бокал минеральной и каких-то тарелочек с закусками.

Жаль рано, девочек нет, повёл я беседу в обычном русле.  Сосед мой печально остановил свой взгляд на моём лице. Так молод, а уже так мёртв. Но ничего, год от года мы будем мертветь и мертветь, у нас будут всё более и более молодые подружки и друзья. И ни одна зараза не даст нам больше тридцати с небольшим лет. Всё-таки мы не так уж и плохо проводим время. Конечно, не сами по себе, а с ними. Раньше-то было легче, все пили, играли в искусство, верили в свою звезду, хотя какие там звёзды умер ты, а звезда осталась, вот и приятно другому смотреть на неё и думать, что она его, и только его. Верили хоть не в Бога, так хоть в удачу. Умные понимали, что удача только у мертвецов и валили к нам толпами. Мы прихлебнули коньяку и грустно рассмеялись. А сейчас всем подавай морфий, героин, или ещё какую заразу. Труп-то он труп, да не про нас не успеешь в глаза впиться, чуть оживёшь и не то. Он ещё раз прихлебнул коньяка:

Сразу такая тоска и холод по крови, что просишь больше не звонить и не заходить.

Может, досидим до вечера?

Он махнул рукой:

Пойдём, погуляем по бульварам там тепло, весело, там живые, и много ещё мною не понято. Хоть от этого какая-то радость.

Он расплатился и взял меня под руку. Рука у него была бесплотная, но влекущая.  Из храмовой тишины ресторана мы вышли в летнюю Москву. Поглаживая своё молодое холёное лицо, он щурился на солнце, поглядывал на липы, смотрел, как правило, выше людей. Людей он знал насквозь. Да и Москву он любил мимолётно. Сам он был эстонец, и за молодостью ездил в провинциальные прибалтийские города. Как правило, брал девчонку помоложе и заселял её в свой набитый картинами и подсвечниками особняк в сосновом бору. Через месяц с небольшим он приезжал с ней в общество, молодел лет на десять, а она, как правило, выпитая им до последней клетки, похожая на прекрасно сделанный робот, терялась навсегда где-нибудь на телевидении, или растворялась в богеме. Больше я его девочек не видел. И так все слишком и во всём друг на друга похожи. Я не наивен, но задал ему один вопрос:

Дружище, а ведь мы бессмертны?

Да. Мы мертвы, а это и есть вечная молодость.

Может быть заглянем к кому-нибудь в гости?

Я не против, но интересно ли?

Дверь была не заперта, и в квартире было много молодых людей, и никого, слава Богу, никого из мертвецов. Хотя я здесь бывал редко, но мне обрадовались. Я представил своего спутника. Он произвёл на них впечатление. Он сел за центр стола и, отвечая на незначительные вопросы, заметно ожил. Глаза его, недавно прикрытые плёнкой, приобрели магнетическую силу, движения были точны и скупы. Он впивался каждому в глаза, насасывался ими, задавал точные вопросы и пьянел на глазах без вина. Отвечали ему путанно, сердечно, он как-то взял весь стол в лёгкую и непринуждённую беседу. Я с бокалом вина ходил вдоль стен и разглядывал картины. Блеска и техники в них не было, но краски были буйные, и я остановился перед одним, пожарной температуры, пейзажем.

Это я написала, - вспорхнула мне навстречу голенастое, лет 16-ти создание, - За два дня. В Калинине утром. И вечером. Утром было холодно, и не шло, а вечером я так распалилась, что не заметила, как ночь настала.

Я с улыбкой посмотрел на её детское лицо, горящие чёрные глаза, подрагивающие локти и сказал ей негромко:

Огонь в тебе есть. Да и я не из холодных.

Через час мы сидели у меня в комнате, ели груши, я становился всё веселее и веселее, она же забилась на тахту и не сводила с меня взгляда. Я знаю, почему она не отводила своих глаз от моих глаз. Когда я медленно превращаюсь из трупа в человека, речь у меня достаточно мила и непринуждённа. Но глаза! Медленно с них спадает белесоватая плёнка, и, кажется, что из-под одних глаз глядят другие, из-под других третьи, и так целая анфилада. Это не изменение размеров зрачка или радужной оболочки. Это глаза давно уже мёртвого человека, выглядывающие из предыдущих смертей; и чем больше из меня выходит предыдущих смертей, тем моложе и ярче мои глаза, тем заманчивей чужая жизнь, тем яснее читается человек, сидящий перед тобой, ещё немного, и он весь в тебе, молодой, красивый, сильный, со всем Божьим и иным даром, он попадает тебе в кровь, в мозг, и ты уже он. Ты молод, ненадолго, может, всего на неделю, но ты у него взял всё. Отдача происходит медленно и со стороны сначала незаметно, но через час перед тобой выжатый и постаревший человек. Ты делишься с ним опытом, и, если тебе попался человек тонкий и талантливый, то он берёт твой опыт, но отдаёт, сам не зная того, свежесть, оригинальность, яркость, энергию. Но он никогда не сможет отдать мертвецу свою судьбу. Судьба мертвеца смерть.  Если это девчонка, то она дарит тебя беспечностью и бесшабашностью и, что самое главное в нашем деле, не иллюзиями, а самым что ни на есть бессмертием. Для них смерти нет. Они об этом узнают позже, взрослыми матерями. Уходя от тебя, наиболее выносливые из них выносят опустошение и отсутствие ближайших целей.  Иногда целей на всю жизнь, иногда опустошение на всю жизнь. Но помнят тебя всю жизнь, какой бы она у них не стала.

Мертвецы вовсе не злые люди. Попросту один ест кашу с поросёнком, другой запоем пьёт винище, третий сосёт грудь. Мертвец должен быть гурманом. Его пища душевное здоровье и нравственная чистота.

Молокосос мечтает об опыте и богатстве, которые ему может дать умудрённый человек. Смотря какая цена!

Наивная девчонка кидается на гения, а гений потому и гений, что ему много чужих жизней надо прожить, да и выкачает он эту молодую душу неосознанно, сам того не замечая и не терзаясь этим. Но это всё другие, вполне объяснимые и простительные шутки. Моя книга о другом.

Моя книга о миллионной армии мертвецов. О чёрных дырах вместо души. Гуляя по улицам, разговаривая, работая (а мертвец работник хоть куда), мы редко заглядываем друг другу в глаза. Это очень опасно, да и не каждый, отнюдь не каждый, увидит в глазах душу. По той простой причине, что её просто нет у 90% населения земли. Очень солидные и уважаемые люди даже не подозревают, что у них нет души. Почти никто этого не знает. Знаем мы, мёртвые: даже те, кто хоть слегка пообщался с нами это стоило им души. И если бы вы знали, какая жизнь у человека, когда его душа у нас! Она у нас навсегда. Он для нас ничто.  Давний спор Князя и Создателя всегда сводился к душе. Потому что это власть.  Создатель мудр, да Князь хитёр. Мы, живущие мертвецы, давно следим за этим спором. Что ж, победит Создатель, он же и простит, победит Князь, он же и одарит. Но если победим мы?

Нет, победа нам не нужна. Деньги, знание человека, его слабости вот наша роль.  Всё остальное частная жизнь и забавы, проказы, мистификации. Возможно, я ещё не всего достиг в игре с живым человеком. Есть тайны в нашем деле настолько глубокие, что даже краешек постороннему показывать нельзя он лишится разума и потеряет право называться созданием Божьим. А слуг со слабым разумом Князь не держит, для них уготовано другое место. Я бывал в этих местах подолгу, годами.  Кому открылся кусочек занавеса тому открылся вечный страх. Они жили под койками, зажимали крепко уши, в отчаянии бились мозгами о стену, кричали, что они Боги, дьяволы, князья. Дашь такому окурок, он долго его разглядывает и шепчет: Спасибо, Князь. Вот что Князь даёт в подарок слабым и любопытным.  Приходят к нам за ответами, а получают загадки на всю жизнь. Грандиозный кубик Рубика из лжи, извращённых человеческих отношений, неувязок с законом Божьим и страхом за свою судьбу, с равнодушием к чужой беде и смерти разгадывается всю жизнь, складывается так и эдак, а время, проклятое время, бежит. Вариантов всё больше и больше, а жизнь всё короче и короче, а разгадка неуловима. Из рук кубик перемещается в сердце, потом занимает то место, где была душа, и, когда его зарывают в землю, то Богу отдать нечего. Достаётся археологам игрушка, значение которой они не поймут, и займёт игрушка своё место в Музее Непонятых Религий.

Когда-нибудь какой-нибудь любопытный ребёнок ткнёт в неё пальцем и спросит:

Папа, это душа?

Папа хмыкнет и скажет в ответ:

А кто его знает, что это такое.

И будет прав.

Москва, 1984 год.

 

 

Фантасмагории Михаила Красноштана

Послесловие.

В самый разгар перестройки, когда о хиппи не писал лишь совсем ленивый, в Московском Комсомольце появилось интервью, в котором Михаил объяснял происхождение собственного прозвища. Оказывается, давным-давно, на въезде в столицу некий шутник повесил огромные красные штаны и прицепил сбоку надпись:

Идёт съёмка! И висели эти штаны, прославляя хитрого затейника. Разумеется, это самая непринуждённая телега, которую Красноштан сочинил в процессе разговора с журналистом. Конечно, не было никаких грандиозных штанов, кроме самых обычных, даже не красных, а скорее бордовых, в них Миша появился как-то в 70-ом, вот и прилипло прозвище. Что, разумеется, ничуть не умаляет Красноштана, как великого мистификатора и просто весельчака. Но по большому счёту человека, конечно, сугубо честного и до мелочей порядочного. Вышепрочитанное, я думаю, веское тому подтверждение. Мрачноватый юмор красноштановских фантазий типа ленинградского потопа, бараньей теории и жутковатых откровений живых мертвецов, на самом деле, легко просчитывается, даже не вдаваясь особенно в излишний, в данном случае, психоанализ. Например: подвал, как мечта о просторе, бараны чаяние интеллекта, общение с женщиной одиночество, мертвец потребность жизни, вызов Богу

Страх Божий. Смысл литературы, как избавление от личных комплексов явление в хипповой действительности весьма нередкое. В этом и есть главный секрет Михаила Красноштана: полнейшая искренность души, вывернутой наизнанку и поставленной с ног на голову перед реальной затхлостью, тупостью и мервячиной окружающей реальности. Не сразу, неосознанно в это врубались многие, среди которых жил Красноштан, может быть поэтому он был постоянно окружён туманом легенд, которые, порой, были удивительны и ему самому. Однако, данное его произведение породило ещё одну, может быть самую главную его загадку:

Красноштан много чего сочинял от стихов в записных книжках друзей, до лозунгов на заборах, но, понятное дело не публиковался нигде и никогда, даже в самиздате, не до того было в те времена, особенно с постоянной Мишиной бытовой неустроенностью. Но вот, когда времена изменились (в отличии от самого Красноштана), и кое-кто из единомышленников мог позволить себе заниматься издательской деятельностью, дошла очередь и до этого, долгие годы хранившегося у меня, произведения. Заручиться согласием автора труда не составило Михаил счёл это за очередную телегу, но когда мне сообщили, что журнал Русский Рок с этой публикацией уже в типографии, я помчался на Гоголя, дабы поставить автора перед уже, можно сказать, свершившимся фактом. Красноштан только благодушно махнул рукой, и немедленно прогнал что-то про обилие его печатных трудов то ли в аргентинской, то ли в мексиканской прессе. Видя, что не убедил, я торжественно обещал через пару дней принести пачку журналов для автографов. Тебе первый! посулил Миша, на том и разошлись.

Я обещание сдержал. Долгое время я захаживал на Гоголя, прочёсывал Арбат и тряс всю тусовку, таская в сумке обещанные журналы. Но Красноштана с тех пор никто и никогда не видел. В одном из последующих номеров Русского Рока напечатали даже призыв к читателям, с просьбой прояснить ситуацию. Бесполезно.  Вот так.

В.Б.